Избранные труды - Вадим Вацуро

Бежать тех мест, где злодеяньем

Ты положил себе предел

И осудил себя изгнаньем!

Беги, злодей! Терзай себя!

Здесь не взведут тебя на плаху!

Земля чуждается тебя —

И твоего не примет праха!

Да будет казнь тебе одно:

Багрить над грешным изголовьем

Твое кровавое пятно,

И всех проклятие – надгробьем!

1837 года февраля 7. С. Петербург.

Врагам того, что русским мило…

Враги того, что русским мило!

Разгульный пир теперь у вас.

Вы мните: вот того могила,

Кто восставал грозой на нас,

Чей стих, как хартия завета,

Напомнил вечный наш позор;

Кто пел величье полусвета,

Тот, наконец, закрыл свой взор!

Пируй, мятежная семья!

Пей чашу дикого веселья!

Ликуй на грани бытия!..

Но жди кровавого похмелья:

Терпенью близится конец,

Блестит меч грозной Немезиды,

И скоро кровью мы обиды

Омоем в ярости сердец!

Тогда Его святая тень

Под небом Ф<ранции> явится,

Вас озарит кровавый день,

И месть ужасная свершится;

Полки славян вам пир дадут,

Родною тенью в бой ведомы,

Как вихрь, размечут ваши домы

И имя Ф<ранции> сотрут!

Тогда не мните договором

Отсрочить свой последний час!

Нет! договор мы чтем позором,

И нет пощады уж для вас!

Пощады злобе не даруем;

Мы будем мстить вам до конца

И пеплом градов отпируем

Мы тризну падшего Певца!..

1837. Апрель 15.

С. Петер<бург>.

Омойте, буйные, с смиреньем

Пятно кровавое с себя

И смерть поэта с сожаленьем

Оплачьте, славу возлюбя,

А имя вашего собрата,

С негодованьем на устах,

Вы напишите в тех рядах,

Где пишут имя Герострата!

Тогда же.

Отдельный отрывок

Беги заслуженных оков:

Их яд костей твоих не сгложет,

Тебе гнездо бунтовщиков

Еще убежищем быть может!

Не унывай: злодейству есть

Приют в стране той отдаленной,

Где в каждом сердце – злая месть,

А чести огнь погас священный!

Сыны порока не устали

Там друг на друга восставать;

Отцы их детям завещали

Мятеж всегдашний возжигать;

Как предрассудок, видеть веру,

Пренебрегать закон святой;

И кто чуждался их примера,

Тех поносить злой клеветой.

Но клеветы мы презрим жало,

Над нами светит та ж заря,

При коей Русь на вас восстала

По манью сильного царя!..

Все та же Русь!.. Европа знает, —

И вас уверить в том пора,

Что днесь Владыку осеняет

Величье дивного Петра.

1837. Февра<ля> 7-го. С. Петербург.

ДЕНИС ДАВЫДОВ – ПОЭТ [323]

«Давыдов, как поэт, решительно принадлежит к самым ярким светилам второй величины на небосклоне русской поэзии», – писал в 1840 году Белинский, заключая свой обширный очерк литературной деятельности «поэта-партизана», – лучший памятник, который поставила ему русская критическая и эстетическая мысль XIX века. «…Давыдов примечателен и как поэт, и как военный писатель, и как вообще литератор, и как воин – не только по примерной храбрости и какому-то рыцарскому одушевлению, но и по таланту военачальничества, – и, наконец, он примечателен как человек, как характер. Он во всем этом знаменит, ибо во всем этом возвышается над уровнем посредственности и обыкновенности. Говоря о Давыдове, мы преимущественно имеем в виду поэта; но чтоб понять Давыдова как поэта, надо сперва понять его как Давыдова, т. е. как оригинальную личность, как чудный характер, словом, как всего человека…»

Слова Белинского были не просто данью уважения и художнического удовлетворения, – они заключали в себе концепцию творчества, причем ту самую, какую хотел бы услышать сам Давыдов из уст своих современников. «Он был поэт в душе; для него жизнь была поэзиею, а поэзия жизнью», [324] – этой именно характеристики ждал и добивался Давыдов, когда писал свою автобиографию, когда убеждал Н. М. Языкова, что имеет право на внимание как «один из самых поэтических лиц русской армии». [325] Заметим: не как храбрый воин, не как выдающийся военачальник и даже не как талантливый поэт, – но как то, и другое, и третье, взятое в нераздельной целостности и органичности.

Денис Васильевич Давыдов родился 16 июля 1784 года в Москве, в старинной дворянской семье, связанной узами родства с Раевскими, Каховскими, Ермоловыми, Самойловыми и др. [326] Военная профессия была для Давыдовых традиционна, и семи лет мальчик был уже знаком с бытом военного лагеря, а девяти – видел «великого Суворова» в доме отца; об этой встрече, как о самом своем сильном детском впечатлении, он рассказал в особом очерке. [327] В свою автобиографию он включил, однако, и другое воспоминание: тринадцати лет или около того от роду, умея только «лепетать по-французски, танцевать, рисовать» и зная начатки музыки, он познакомился в Москве с питомцами Университетского благородного пансиона, – они доставили ему случай прочитать «Аониды», альманах Н. М. Карамзина. Пример новых знакомых, печатавшихся в «Аонидах», воспламенил «честолюбие» будущего поэта, – но из-под пера его вышли лишь довольно нелепые сентиментальные стихи о пастушке и «изменившей» ей овечке. Этот эпизод в своем существе важнее и серьезнее, чем он предстает в пародийном рассказе Давыдова: он указывает на пробуждение литературных интересов будущего поэта и на его первоначальную литературную среду – кружок литераторов, собиравшихся вокруг Карамзина; с «университетским питомцем» Жуковским у него потом установятся прочные литературные связи, а стихи самого Карамзина в «Аонидах» отразятся в его собственном творчестве.

Формирование личности Давыдова падает на годы павловского террора, затронувшего и его семью, и родных: А. М. Каховский, А. П. Ермолов были сосланы как участники так называемого «смоленского заговора»; в 1798 году отец Давыдова попал под суд по делу о беспорядках в полку. Имение Давыдовых было конфисковано, и семья бедствовала многие годы; Давыдов вспоминал, что, живя в Петербурге, он по неделям вынужден был питаться одним картофелем. Переворот 11 марта 1801 года открыл перед «дворянским недорослем» возможность службы в столице: в том же году Давыдова отвозят в Петербург и с большими трудностями определяют эс-тандарт-юнкером в Кавалергардский полк. Социальное воспитание юноши завершается в атмосфере первых лет александровского царствования, с их либеральными веяниями, оживлением политической жизни, свободным обсуждением общественных проблем во вновь возникающих журналах. Он сближается с кружком офицеров Преображенского полка, куда входили в числе других С. Н. Марин и А. В. Аргамаков, непосредственные участники заговора 11 марта; это была среда светская, военная и литературно-театральная. К кружку примыкали Д. В. Арсеньев, Ф. И. Толстой («Американец»), Г. В. Гераков, А. А. Шаховской; родственные и дружеские узы связывали их с домом знаменитого мецената А. Л. Нарышкина, директора императорских театров, и, с другой стороны, – с приютинским литературным гнездом А. Н. Оленина, откуда в ближайшие же годы выйдут деятели двух противостоящих литературных партий. Марин и Шаховской станут членами «Беседы любителей русского слова», Давыдов, Батюшков – «Арзамаса», но это произойдет позже: в 1801–1803 годах эстетическое размежевание еще не осуществилось до конца.

В кругу преображенцев Давыдов воспринимает стихию сатиры и пародии – характерную принадлежность домашних литературных кружков и домашней поэзии. Здесь она сочеталась с оппозиционным духом; так, Марину принадлежали две очень известные в свое время сатиры на «гатчинцев»: «1796-го году, ноября 7-го» и «Пародия на Оду 9-ю Ломоносова, выбранную из Иова» (1801). В царствование Павла оживилась рукописная сатира, – репрессии не могли остановить ее потока. С ослаблением цензурного пресса социальные и политические проблемы, вызванные к жизни только что минувшим царствованием, начинают обсуждаться уже печатно.

В этих условиях появляются ставшие знаменитыми басни молодого Давыдова – «Голова н Ноги» и «Быль или басня, как кто хочет назови», известная также под названием «Река и зеркало». Он воспользовался сюжетами, распространенными и актуальными как раз в начале века: они ставили проблему гражданской ответственности монарха – одну из центральных для просветительской социологической мысли. В «Были или басне…» Давыдов конкретизировал сюжет: упоминание о «Сибири», куда «деспот» ссылает правдолюбивого вельможу, проясняло социальный адрес – речь шла о русском царе (царствующем или историческом). Вторая же басня – «Голова и Ноги» – оказывалась бесцензурной уже по самой своей проблематике. Согласно доктрине, широко распространенной в XVIII веке, социальная гармония обеспечивается незыблемой иерархией состояний; нарушение ее ведет к анархии и гибели социального организма. У Давыдова изменена сама исходная точка рассуждения: реально существующей является не гармония, а дисгармония в общественных отношениях, и вина за нее лежит на «голове», которая превысила предоставленную ей обществом власть. «Монархия» переросла в «деспотию». Теперь общество может применить к «деспоту» санкции в силу естественного права. Такой вариант решения проблемы выбирало радикальное крыло Просвещения (в частности, Радищев в «Вольности»); нет сомнения, что Давыдов осмыслял здесь и социальный опыт цареубийства 11 марта.