Екатерина Великая - Вирджиния Роундинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я в порядке, и дела государства продвигаются, несмотря на ужасную потерю, которую я понесла и о которой сообщила вам в первую же ночь после получения фатального известия. Я все еще глубоко потрясена ею. Заменить Потемкина невозможно, потому что сначала должен родиться кто-то подобный ему, а конец века не заявил о появлении гениев. Но, не надеясь найти одного, мы призовем нескольких способных людей; нужны время, испытания и усердие. Что касается меня — будьте уверены, я останусь неизменной и буду учить стойкости других; измениться может кто угодно, только не я»{1034}.
В Рождество Екатерина посетила литургию и вечерний канун, но с двадцать шестого по двадцать восьмое декабря не выходила из своих апартаментов, жалуясь на озноб, и провела все это время на софе в своей спальне. 29-го она пошла в кабинет, намереваясь поработать над историей России, но вместо этого снова легла. Напоминания о Потемкине были для нее особенно мучительными, как и те моменты, когда она хотела бы видеть его тут или там, так что утром 6 января 1792 года, после заключения мирного договора с Турцией, она плакала, пока ей делали прическу. Во время обеда выстрелила сто одна пушка, но императрица с раздражением отказалась пить за здоровье кого бы то ни было. Она плакала 12 января, когда Василий Попов приехал с бумагами Потемкина, среди которых были и ее письма к нему — все тщательно сохраненные, читанные и перечитанные. На некоторых остались следы слез получателя, пролитых во время последней болезни. Она заперла бумаги в особую коробку и спрятала ключ. Затем, 30 января, генерал Александр Самойлов, племянник Потемкина, привез ратифицированный турками мирный договор. Екатерина отпустила всех, и они с Самойловым, уединившись, рыдали вместе.
Член потемкинского штата Адриан Грибовский стал теперь одним из секретарей Екатерины (и Зубова). В более поздние годы он написал воспоминания о дворе и включил в них описание наряда постаревшей Екатерины. Теперь она предпочитала комфорт и простоту. Для работы по утрам, до переодевания к обеду, она облачалась в простое белое атласное платье и чепец из крепа (который обычно сползал на одно ухо), позже переодевалась в лиловое платье поверх белой нижней юбки и в другой белый чепец — с лентами. В праздничные дни она наряжалась более торжественно (в русский шелковый или парчовый сарафан с наградными звездами — и иногда лентами — святого Андрея, святого Георгия и святого Владимира) и надевала при выходе к публике маленькую корону. Волосы она носила зачесанными невысоко, с двумя локонами за ушами — так старомодно укладывал их ее старый парикмахер Козлов. Она любила туфли с очень низкими каблуками, как и великая княгиня, да и все женщины в Петербурге того времени. Четыре пожилых одиноких женщины помогали Екатерине совершать туалет — одна держала лед, которым императрица протирала лицо, вторая подавала чепец, а третья и четвертая закрепляли его шпильками. Затем она со своими дамами переходила из алькова в спальную комнату, где Мария Перекусихина помогала ей надеть платье.
Граф Безбородко вернулся в Петербург 10 марта, а через три дня Екатерина получила шокирующее известие о том, что в ее кузена и когда-то врага Густава III, короля Швеции, стрелял на маскараде представитель собственной аристократии. Король промучился почти две недели, прежде чем умер от ран. Неудивительно, что в атмосфере страха, обусловленной революцией во Франции, волнениями в Польше и террористическим актом в Швеции, появились слухи о возможной попытке теракта, целью которого станет Екатерина.
8 апреля поступил отчет о французе, предположительно переправленном через Кенигсберг с поручением убить ее. Через несколько дней Екатерина сообщила Гримму свое мнение по поводу этих и схожих слухов:
«Послушайте, якобинцы повсюду опубликовали, что намерены убить меня и для этой цели подготовили трех или четырех человек, о чем мною получены подробные донесения. Я считаю, что если бы они действительно имели подобные намерения, то не заботились бы о том, чтобы сведения эти непременно дошли до меня»{1035}.
Она считала также, что в происходящем напрасно обвиняют Вольтера:
«Итак, в конце XVIII века убийство стало, очевидно, похвальным действием — и вот ко мне приходят и говорят, что такое проповедовал Вольтер. Как они смеют порочить людей? Думаю, Вольтер предпочел бы скорее остаться там, где похоронен, нежели оказаться в компании Мирабо[64] в Сен-Женевьев»{1036}.
Несмотря на опровергающие замечания Екатерины и явное ее спокойствие, во дворце ввели дополнительные меры безопасности. В особенности тщательно досматривали всех иностранцев в окрестностях Царского Села и Софии. Нервозность из-за возможных заговоров проявилась также в приказе Екатерины, изданном 13 апреля, о необходимости обыска в московской резиденции и загородном поместье видного масона и частного издателя Николая Новикова с целью доказать факт опубликования несанкционированной книги, трактующей религиозные вопросы с точки зрения староверов. Еще раньше генерала князя Прозоровского назначили вести следствие, а также осуществить общее расследование источников богатства Новикова.
К концу месяца следователь доложил Екатерине, что книга, которую он искал, не найдена, но обнаружено много других запрещенных текстов и работ масонов. Теперь Новикова держали под стражей в собственном поместье, откуда второго мая прибыл следующий отчет. Екатерина приказала, чтобы отчет показали Зубову, а затем отправили Шешковскому. Неделей позже она расхвалила первого Гримму: «Этот генерал Зубов много работает, честен, полон доброй воли и имеет самое великолепное устройство ума. Это человек, который поддается убеждению. Все, что мне нужно сделать, — это создать из него еще одного верного слугу»{1037}.
9 мая вышел приказ отправить Новикова в Шлиссельбургскую крепость для дальнейшего расследования дела. Его поместили в ту же камеру, где жил и умер несчастный Иван VI. Далее
