Последняя из слуцких князей - Юзеф Крашевский

— Что же я могу вам посоветовать? — ответил ректор, не скрывая своего полного безразличия. — Поступайте так, как вам подсказывает ваш ум.

— Но тут как раз нашего ума не хватает, — пожаловался войт, — и мы были бы рады услышать совет, как нам себя вести, на что надеяться. Есть нам чего бояться или нет?

— Я знаю об этом не более вас, — отвечал ректор. — Да, похоже на то, что пахнет войной, но наш король уже отправил в Вильно панов сенаторов с ингибицией к воеводе и каштеляну.

— С ингибицией! — воскликнул войт. — Но прислушаются ли к ней?

— Этого я не знаю, — осторожно сказал ректор. Он не хотел показать, насколько хорошо осведомлен во всем, что творилось в городе.

— Мы хотели бы предложить магистрату выступить с представительством от города к панам каштеляну и воеводе, чтобы они не нарушали спокойствия и не вредили securities Metropolis — безопасности города.

— Это было бы не лишним, — сказал ректор, — но я вам и не советую этого делать, и не отговариваю.

Причину такой осторожности ксендза ректора в его разговоре с войтом надо было искать во всем известной болтливости пана Бориминского. Именно из-за нее ректор боялся сказать лишнее слово; он не хотел, чтобы весь город узнал про какое бы то ни было его участие в том, что назревало. Поэтому он хотел сохранить хотя бы внешний нейтралитет в этом деле. И так уже протестанты обвиняли иезуитов во всех грехах.

— А будет ли какой-нибудь толк, если мы это сделаем? — допытывался войт. — Мы надеемся на ваш ум и осведомленность, пане ректор, так посоветуйте что-либо.

— Плохого ничего не будет, — заверил его ректор, — но, опять же, и большого успеха ожидать не стоит. Сделайте так, как вы уже решили между собой, а я прикажу отслужить молебен за успех вашей миссии. Надо только не забыть дать знать об этом в каплицу Божьего Тела.

Ректор произнес это и встал, чем-то озабоченный, и пан войт, хочешь не хочешь, был вынужден распрощаться с ним. Проходя через ворота коллегиума, он взглянул на вывешенные там объявления и пробежал их глазами. Это были объявления о заказанных молебнах в день памяти какого-то святого, о диспуте по поводу получения ученой степени, а также об исключении из числа учащихся трех братчиков за какие-то проступки.

Депутация магистрата

На следующий день еще часы на ратуше не пробили двенадцати, а из ее дверей уже выходила депутация магистрата. Возглавлял ее почтенный пан войт Матей. За ним шли двое судей из магистрата, двое из рады, два бургомистра и городской писарь. Все они были так богато одеты, словно собирались участвовать в процессии или идти на смотр цеховых учений: в новых одеждах яркой расцветки, новой обуви из наилучшей кожи. По недавнему привилею наияснейшего Сигизмунда Августа (так его тогда называли) магистрат был приравнен к шляхте, а потому все чиновники в знак своего шляхетства подвесили к поясам сабли, ножны которых дребезжали, задевая камни мостовой.

По пути им низко кланялись горожане и даже купцы, глядя, как важно и стройно они выступали; люди давали им дорогу, чтобы не мешать, потому что все чувствовали: шли они не просто так, не на гулянье, а озабоченные каким-то важным делом, имеющим отношение ко всему городу. Так они прошествовали в молчании по главной улице, а потом, чтобы не обращать на себя лишнего внимания, повернули на улочку в Рыбном конце, а остаток пути unanimitate — единодушно — решили пройти напрямки, предместьем у самого дома виленского каштеляна.

Здесь они остановились и попросили известить о своем приходе. Через минуту их провели в зал, а вскоре к ним вышел и сам каштелян. После низких поклонов и приветствия пан войт откашлялся и торжественно начал свое слово:

— Ясновельможный пан каштелян! Господин наш и благодетель! С определенного времени страх и беспокойство охватили жителей Вильно, славного города его королевского величества, а все из-за каких-то слухов и разговоров, которые пошли, словно нарочно для того, чтобы нарушить спокойствие этого города и sekuritas — безопасность его. Какие-то недобрые люди содействуют нарушению спокойствия жителей нашего стольного города, разнося подобные сплетни и вымысел, однако же для этого имеются некоторые основания. Каждый день народ видит, как вы, пане, проводите некие фортификационные работы в самом сердце города, делаете какие-то приготовления, могущие нарушить покой горожан. Обдумав все это, мы, войт и городская рада его королевского величества города Вильно, пришли к вам сюда, ad illustrissimum — к вашей светлости — покорнейше просить вас, чтобы в том случае, если вы и в самом деле готовитесь к войне (пусть вас Бог хранит от этого), то хотя бы город Вильно не стал театром военных действий. Мы имеем привилей, по которому ставить войска в самом городе воспрещается, а гостям, прибывающим ежедневно, отводятся в городе постоялые дворы in visceris — посреди — его метрополии, это записано в юрисдике ратуши, чего ранее не было. Если же, не дай бог, дойдет до войны и боев, то это будет погибель для города Вильно, его торговли и расцвета. Потому что даже теперь уже иноземные купцы и гости, до которых доходят эти слухи, закрывают магазины, постоялые дворы и гостиницы пустеют, плата за проживание не поступает, все живут в каком-то страхе и ожидании. Поэтому все мы покорно просим от имени магистрата, товарищества купцов и всего посполитого виленского люда, чтобы вы, если можете, не начинали этой войны, которая приведет к уничтожению торговли и спокойствия в городе, бедствиям и несчастью его жителей.

Пан Бориминский собирался продолжать, но каштелян нетерпеливо перебил его выспренную речь:

— Дражайший пане войт! Вы напрасно пришли ко мне с этим посольством. Я тут никакой войны не начинаю. Я не хочу ее. Не готовлюсь к ней. Идите к пану виленскому воеводе и просите его, чтобы он хорошенько подумал, и, если что-то затевает, то пусть не забывает о городе. Я же вынужден только защищаться, если кто-то затронет меня, а защищаться имеет право каждый и везде, разве не так, пане войт?

— Да, это неотъемлемое право, — смиренно подтвердил войт, — но…

— Но что? — спросил каштелян.

— Но ведь собирается войско, — пояснил войт, — и в окрестностях, и в самом городе его уже много, а говорят, что прибудет еще больше!

— Идите к воеводе! — снова остановил его каштелян. — Идите! Это не моя затея. Я не буду стрелять первым. Если он будет спрашивать у вас, были ли вы у меня, то можете сказать то, что я говорил вам: я никакой войны не начинаю. Всего вам наилучшего, панове!

Депутация низко поклонилась, а потом таким же неторопливым шагом молча пошла к пану воеводе. Но на лицах чиновников магистрата можно было прочесть, что это второе посольство им совсем не по душе, потому что они шли к воеводе, которого боялись как еретика и которого всем расписывали как ужасного человека. Хотя они пребывали в уверенности, что он не должен оскорбить столь представительную депутацию магистрата, но все же им было несколько не по себе. Пан войт обеспокоенно поглядывал на писаря, писарь — на магистратских заседателей, они — на бургомистров. Чем ближе они подходили к дворцу, тем медленнее ступали их ноги. Вдруг войт предложил:

— Обратитесь к нему вы, пане бургомистр.

— Кто? Я? — испуганно спросил бургомистр. — Я? Но это же будет большим оскоблением для вас, пане войт, вы же — голова города и этой депутации. Я ни за что этого не сделаю!

— И я. И я, — тихо отозвались другие. — Надлежит говорить только пану войту.

А войт уже и сам не знал, как ему быть, у него словно язык присох. Но рассуждать было слишком поздно, потому что они уже прошли через ворота дворца и стояли в коридоре.

Слуга оповестил:

— Депутация магистрата!

Воевода сидел в своей комнате с паном Абрамовичем. Услышав о депутации, приказал:

— Впустить их. Наверное, явились с вечной жалобой на подвоеводу или начнут дурить голову насчет торговли, торговцев и портачей.

Не успел он закончить, как вошел и склонился в еще большем, нежели у каштеляна, поклоне пан войт, а за ним на цыпочках вошли и все остальные. Воевода не встал. Смерил их взглядом и повернулся к ним, ожидая, что скажут.

Такой прием не очень радовал, войт едва не потерял сознание от страха, комкал шапку, кланялся, не мог отыскать в голове и молвить хоть какое-то слово, с которого можно было бы начать. Наконец, когда молчание слишком уж затянулось, он начал говорить почти то же самое, что уже говорил у каштеляна, только произносил свою речь на этот раз очень тихо и невыразительно, дрожащим голосом. Войт остановил его еще на середине:

— Вы что же это, панове, беретесь меня поучать или запугивать? Меня? Делайте то, что подобает вам, а не сенаторам и рыцарству! Сидите в своих магазинах, взвешивайте товары в ратуше, собирайте подушную, подымную и другие подати, но не суйте свой нос туда, куда вас не просят! Слышите, васпане?