Год активного солнца - Мария Глушко

— Ведь я что думала, — сказала женщина так, словно никакой паузы в их разговоре и не было. — Мне тридцать, где теперь возьму мужа, а время идет, что ж одной оставаться? Я и схотела дитя, пока годы не вышли, здоровье есть, что ж, не выкормлю, что ли? И бабе Ане, у которой жила, призналась, она не против была, только, говорит, догляди меня. Я работала и ее доглядывала, и когда дите нашлось, тоже доглядывала, а она уж совсем плохая была, не ходила даже…

Про бабу Аню Кира Сергеевна уже знала, но не перебивала, слушала, потому что не только жалела эту неустроенную женщину, но и чувствовала невольное уважение к ней — вот же не побоялась ни пересудов, ни трудностей, родила желанного ребенка…

— Ведь я что думала: не выгонят, оставят мне комнату после бабы Ани, хотя я не ради комнаты за ней смотрела, я ж не знала, что она помрет…

С новой надеждой посмотрела на Киру Сергеевну, вытянув худую смуглую шею.

— Почему вы не оформились, как опекунша?

— Зачем? Я ведь и так за ней, как за родной, смотрела.

Что толку теперь говорить ой: надо было так, а не эдак. Не затем пришла она сюда.

— Баба Аня безродная была, кому ж ее комната?

Прядь волос выбилась из жиденького пучка, упала на щеку. Руки женщины были заняты, и она, скосив уголок рта, пыталась сдуть со щеки волосы.

— Жилье по наследству не переходит, — сказала Кира Сергеевна. — Эту комнату уже взяли на учет, ее получит тот, кто на очереди. Таков закон, и нарушать его нельзя.

У женщины дернулись губы, от выступивших слез посветлели глаза.

— Мне все говорят, чтоб в совхоз ехала, — выговорила она неровным вздрагивающим голосом. — Да я ведь пять лет на кожзаводе закройщицей, мне специальность кидать жалко, у меня и разряд есть…

Нерешительно умолкла, наверно, припоминала, что бы такое еще сказать, чтоб вышло в ее пользу. Кира Сергеевна смотрела на нее и думала: она тоже уверена, что я все могу, стоит только захотеть. Кому-то позвоню, на кого-то нажму, кому-то прикажу…

Что стоят все наши старания, суета и страсти на пользу города, если мы не умеем помочь одному человеку, который пришел к нам за помощью? У каждого должна быть крыша над головой и у этого малыша — тоже. Но я не могу ни нажимать, ни приказывать, потому что где-то есть другой конкретный человек, у него больше прав на комнату. Он не пришел сюда, я его не вижу, мне его не жаль так, как эту мать с ребенком, но это ничего не значит.

Помочь одному за счет другого нельзя. Закон мудр, и перед ним все равны.

Кира Сергеевна взглянула на часы. Приемный день подходил к концу — лишь по времени. Перед ней лежал длинный список, и до конца его было еще далеко. А сегодня выписали, наконец, Ленку, так и не удалось вырваться, чтобы привезти их домой. Только по телефону поговорили. Она представила, как сидит сейчас Ленка на диване, перебирает своими тонкими пальчиками игрушки, от которых отвыкла…

Бережно придерживая ребенка, женщина застегнула блузку. Покормила, сейчас встанет и уйдет.

— Как вас зовут?

— Зоя Капустина, — уныло ответила женщина.

— Вот что, Зоя, есть только один выход.

Кира Сергеевна знала, как трудно женщине будет услышать это.

И все-таки сказала:

— Надо временно… подчеркиваю — временно сдать малыша в Дом ребенка…

— Ка-ак! — Зоя прижала младенца к животу, загородила обеими руками, как будто вот сейчас его станут отнимать. — Зачем же я тогда родила его?

Кира Сергеевна прикрыла глаза, покачала головой.

— Вы не дали мне договорить. Итак, после этого… — Она замялась, не хватало духу повторить про Дом ребенка. — После этого пропишетесь в общежитии кожзавода, как одинокая…

Зоя молчала, стирая ладонью со щек тихие крупные слезы.

— Вы меня слушаете? Как только вас пропишут, заберете своего мальчика.

Зоя смотрела на ребенка и уже не вытирала слезы, они капали на угол простынки.

— В общежитии с дитем нельзя, потом меня прогонят, — нерешительно сказала она, и Кира Сергеевна поняла, что уговорит ее.

— Не прогонят. Чуть что — прямо звоните мне. Можно и домой.

Заведующий общим отделом тут же черкнул на маленьком листке два телефонных номера, подал женщине. Та растерянно приняла листок и, не зная, куда деть, сунула в мешочек с пеленками.

— А что ж я про дитя скажу? На заводе знают, что я в декрете.

Господи, неужели я должна еще учить ее врать?

— Придумайте сами.

Кира Сергеевна боялась, что вот сейчас эта женщина одумается и опять все перерешит. И тогда не удастся ей помочь. И как всегда в таких случаях, долго будет давить чувство невольной вины.

В комнате для приема было жарко, низкое солнце било в распахнутые окна, полировка стола сделалась горячей. Кира Сергеевна встала, задернула широкие шторы.

— Поверьте, Зоя, это единственный для вас выход. И единственное, что я могу посоветовать сейчас.

— А назад мне его отдадут?

— Конечно.

Женщина закрыла лицо грубой коричневой ладонью — тускло блеснуло тонкое серебряное колечко — и заплакала громко, навзрыд.

И это надо было переждать.

А там, за дверью, сидят люди и тоже ждут. У каждого — своя беда, большая или малая. Делиться радостью сюда не приходят. Что ж делать, надо ждать, пока она выплачется.

Заведующий отделом встал, нацедил из графина воды, поставил перед Зоей. Но она отодвинула стакан, пить не стала.

— Я согласна, куда ж денешься? Лишь бы приписали…

Кира Сергеевна посмотрела на зава, тот живо схватился за телефон. Пока соединял ее с кожзаводом, пока она говорила с отделом кадров, Зоя возилась с ребенком, оправляла простынку, стягивала широкой голубой лентой.

Тяжело поднялась и стояла, машинально покачивая ребенка, ждала, когда Кира Сергеевна положит трубку. Потом сказала:

— А этот закон, что в общежитии с дитем не поселяют, разве можно нарушать?

Кира Сергеевна оглядела ее старенькую юбчонку, стоптанные босоножки, из которых торчали пальцы с широкими ногтями.

— Это не закон, тут правило. Конечно, мы его нарушаем, да ничего не поделаешь. Этот грех мы с Алексеем Петровичем возьмем на себя.

Зав улыбнулся, вытащил платок, вытер лицо. И Кира Сергеевна улыбнулась. Зоя настороженно смотрела на них — должно быть, не знала, поверить ли их улыбкам.

Когда ушла, Кира Сергеевна спросила:

— Много там еще?

— Одиннадцать человек.

17

Как всегда, в конце месяца у Ирины на радиозаводе шел аврал, работали «в растяжку», гнали план, Ирина пропадала на своем участке до позднего вечера, приходила разбитая, с темным от усталости лицом, хватала из холодильника что попало — кефир, компот, молоко, стаскивала тяжелое от пота платье, грохалась на кровать. Спала глубоко, мертво.

А домашние дела опять навалились на Киру Сергеевну. Вставала в шесть, после зарядки готовила завтрак, успевала кое-что постирать, после работы выстаивала очередь в кулинарках, вечерами возилась с уборкой и обедом на завтра.

Ленку после больницы в садик не водили, ей предписали врачи индивидуальный уход, этот уход осуществлял Александр Степанович. Кира Сергеевна видела, как старался он помочь с домашними делами, хватал из рук посуду, купал Ленку, елозил пылесосом по коврам и диванам, ей было жаль, что так проходит его отпуск. Днем, уложив Ленку спать, он умудрялся бегать в школу, смотреть, как идет ремонт.

И Ирину было жаль. Проторчать две недели и больнице — и сразу пырнуть в этот бешеный ритм работы!

Юрий после выздоровления дочки спою семейную миссию, видимо, считал закопченной, жил барином, после работы долго и с наслаждением плескался под крапом, выходил на кухню в плавках, с мокрыми, зализанными волосами, долго вытирал полотенцем свое смуглое, обросшее жирком тело, аппетитно потягивал носом:

— Чем нас сегодня будут питать?

Кира Сергеевна у плиты истекала потом, косое жаркое солнце жгло спину, линолеум на полу стал горячим. Начиналась все та же песня:

— Юра, где овощи?

— Сегодня не мог, Кира Сергеевна.

Он ушел в свою комнату, достал из портфеля пустую авоську, вернул ей.

«Сегодня не мог». Как будто вчера смог. И завтра сможет. Каждый день одна и та же история.

— Поскольку в доме двое мужчин, сделали бы мне специальную тележку, что ли! Я бы ставила ее у себя в приемной горсовета.

Александр Степанович молча взял сетку, ушел в магазин. Наверно, слова ее принял на свой счет.

— Это не выход, — сказала она зятю. — Александру Степановичу шестой десяток!

Юрий безмятежно засмеялся, поднял руки.

— Виноват, но еще молодой, исправлюсь.

Ушел в столовую, включил телевизор, что означало: «Тема исчерпана, ничего больше слушать не желаю».

Наглец! Был бы сыном, так бы и отхлестала по круглым сытым щекам!

Ее все раздражало в зяте: его безмятежный, довольный вид, выпуклые глаза, иждивенчество в быту и то, что расхаживал по квартире голышом. Даже туфли на платформе и каблуках — он был ростом ниже Ирины и носил высокие каблуки — вызывали активную неприязнь.