Новеллы - Лопе де Вега

Так не падает коршун, распластав бурые крылья, вытянув клюв и выпустив когти, с быстротой молнии и яростно налетающий на несчастных цыплят, покинувших тепло и перья матери, как ринулась капитанская галера Фелисардо на лодку, в которой находилась Сильвия. Она скоро настигла ее; плачущую Сильвию и ее подруг провели на корму судна, где, развалясь на турецком ковре с золотыми арабесками, вышитыми на шелку, сидел Фелисардо, облокотись на подушки из персидской парчи перламутрового цвета. Сильвия опустилась перед Фелисардо на колени, посадила, чтобы его растрогать, своего маленького сына ему на руки и на сицилийском наречии стала со слезами на глазах молить смилостивиться над злосчастнейшей женщиной в мире того, кому и помутившееся зрение и слух говорили, что то была Сильвия.

Здесь, сеньора Марсия [a25], даже поэтические гиперболы окажутся слабы, а тем более скучная, непоэтическая обыденность прозы, без сомнения, окажется бессильной, если даже случившееся опишет сам автор "Рассуждения о быках", сетующий о своей горькой судьбе, для чего имеются все основания: зато ему должны быть весьма признательны быки Саморы: ведь никто не вспоминал об этом городке с тех пор, как перестали распеваться романсы о короле Санчо, предательстве Вельидо Дольфоса и невзгодах доньи Ураки [a26], нисколько не уступающих бедствиям дона Альваро де Луны [a27]. Несомненно, они распевались бы и ныне, если бы не умер некий поэт, искусный по части ассонансов, взявший в аренду сию должность у правителей судьбы лишь на двадцать лет. Кстати, раз уж мы упомянули Вельидо Дольфоса, то умоляю вашу милость сообщить мне, не знаете ли вы кого-нибудь из его родственников, так как я замечал, что у человека подлого никогда не бывает родных; если же кто прожил всю жизнь в добродетели или совершил что-либо достойное упоминания, то все утверждают, что происходят от него. Я знал одного молодого человека, который часто говаривал: "Мой предок Адам..." - и он был вполне прав, ибо всякий мог бы сказать то же самое, даже если бы он родился в Кохинхине - там, где, как говорят, побывал Педро Ордоньес де Севальос [a28], уроженец Хаэна, обративший в христианскую веру дочь тамошнего царя и крестивший более двухсот тысяч человек; если он действительно это совершил, то бог вознаградит его, если же нет, то и награждать не за что.

Вся эта вереница отступлений вставлена мною, сеньора Марсия, для того, чтобы ослабить печаль, которую могли нагнать на вашу милость слезы Сильвии, и избавить меня от необходимости описывать вам радость обоих любовников, узнавших друг друга. Клянусь вашей милости, один из присутствовавших при этой сцене говорил мне потом, что никогда в жизни он еще не слышал более страстных речей и не видел более жарких слез. Фелисардо рассказал Сильвии о своем новом положении, уверив ее в том, что он и не думал изменять истинной вере и что скоро он вернется в Сицилию, где окажет какую-нибудь значительную услугу королю Испании, хотя и не собирается приобщить к лону церкви бесчисленное количество заблудших душ. Что касается мальчика, то Фелисардо просто не мог им налюбоваться. Всю ночь провели они в разговорах, а затем он еще до рассвета доставил Сильвию с ее сыном в Мессину, одарив ее роскошными тканями и драгоценными алмазами, не считая еще двух ящиков, содержавших десять тысяч золотых цехинов. Сильвия сразу же отправилась к вице-королю, чтобы поделиться с ним этими новостями, и застала его готовящимся выйти в море навстречу турецким галерам. Долго раздумывал доблестный принц над тем, как ему повидаться с Фелисардо, и наконец решил, что тот должен высадиться на берег с двумя своими солдатами, а вице-король будет в это время находиться поблизости со своими людьми. Так они и сделали. Как только они завидели друг друга, Фелисардо вскочил в лодку вице-короля и бросился к его ногам, желая поцеловать их. Христиане были поражены изяществом и правильностью кастильского языка турка (ибо вице-король взял с собой людей, которые раньше не знали Фелисардо). Они о многом переговорили, и, когда пришло время расстаться, Фелисардо поднес вице-королю розу из алмазов стоимостью в двадцать тысяч эскудо (так говорили в Константинополе), которую подарила ему султанша с просьбой никому ее не дарить и не уступать за деньги ни при каких обстоятельствах.

Сильвио-паша (будем уж теперь называть его так), приведя в восторг твердостью своего духа все население города, высыпавшее на берег, чтобы проводить вице-короля, и утешив свою Сильвию, увидевшую в этот день - хоть и в необычайной обстановке и в странном наряде - того, кого она никогда больше не ожидала встретить, поднял паруса и вышел в море. Причина, по которой этот несчастный юноша не остался в Сицилии с женой и сыном, - там, где находилась его душа, - и не передал свою эскадру галер вместе с находившимися на них турками вице-королю, заключалась в чувстве признательности султанше за всю ее доброту к нему и в желании вернуть ее в лоно церкви, чего она и сама горячо желала, а также воссоединить ее с родителями, пролившими по ней столько слез. Одним словом, он хотел покончить с многими важными и манившими его делами, прежде чем вернуться в Испанию.

Фелисардо вошел в Константинопольский пролив почти уже в начале зимы, имея на борту нескольких пленных, захваченных им в землях, не принадлежавших испанской короне: за все это время он ни разу не вторгся в пределы Испании и не захватил ни одного клочка земли, принадлежавшего ей или ее вассалам. Отсалютовав башням и дворцу султана и поцеловав ему ногу, Фелисардо развеселил население города, опечалил завистников и укрепил мечты султанши, знавшей его замыслы и потерявшей надежду на его возвращение, ибо она была уверена в том, что он нарушил данное им слово я остался в Испании.

За несколько дней до этого прибыл в Константинополь Насуф-паша, первый визирь султана, после победоносного, по его мнению, похода против Персии. Пышность устроенной ему встречи была необычной, так как кроме огромного войска в город вместе с ним прибыло двести шестьдесят четыре мула, нагруженных золотыми цехинами. Но заметьте, ваша милость, что, как ни велика была удача этого человека, судить о ней правильно вы сможете лишь тогда, когда я расскажу вам о дальнейшей его судьбе, небезразличной и для дел Фелисардо. Этот Насуф-паша был зятем султана и одним из самых влиятельных и почитаемых вельмож всей огромной империи. В знатности с ним мог соперничать только сын Чигалы - самого знаменитого после Барбароссы [a29] корсара, Махмуд-паша, которому султан приходился свояком. Махмуд чрезвычайно завидовал славе своего соперника, особенно же в этот день, при описании которого мне показалось, что у вашей милости зародилось легкое сомнение относительно слишком большого количества мулов и слишком маленького числа солдат. По этому случаю мне хочется вам рассказать об одном тамошнем дворянине, у которого денег было больше, чем ума, и который навещал даму, больше ценившую ум, чем состояние. Однажды, перечисляя свои богатства, среди прочих глупостей он изрек, что у него есть триста фанег пшеницы, сто ячменя, тридцать повозок соломы, и спросил ее, каким она находит его богатство, на что она ответила: "Мне кажется, сеньор, что для такой почтенной особы, как вы, пшеницы чересчур много, а ячменя и соломы маловато". Но довольно о числе мулов, ибо для тех, кто знаком с надменностью турецких вельмож, оно не должно казаться чрезмерным, и вернемся к нашему рассказу. Прибыв в Константинополь, Насуф сообщил, что заключил с персидским шахом мир, в доказательство чего привез с собой посла с богатыми дарами, состоящими из тканей, цехинов, самоцветов и прочих редкостных и любопытных вещей. Однако, имея точные сведения о том, что шах не прекратил своих набегов на владения султана, Чигала возымел подозрение, что Насуф заключил совсем другой договор с шахом к великому ущербу своего повелителя. А кроме того, не получая на письма, адресованные им Насуфу и султану из пограничных с Персией областей, где он был правителем, никакого ответа, Чигала решил сам поехать в Константинополь; но по дороге он встретил гонца, которого Насуф отправил к персам. Чигала пригласил его к себе поужинать и как следует подпоил (этим делом они усердно занимаются, когда воображают, что Магомет их не видит); после того как гонец, охмелев, свалился под стол, Махмуд Чигала взял находившиеся при нем письма и нашел в них то, чего искал; таким образом измена была раскрыта. Тогда Махмуд велел убить гонца и зарыть его тело во дворе того самого дома, где все это происходило. Прибыв в Константинополь, он попросил разрешения у Насуфа войти в город, но тот сначала отказал ему в этом, а потом дал разрешение за триста тысяч цехинов. Чигала, жаждавший скорей повидаться с женой своей, сестрой султана, по которой он за долгое отсутствие сильно соскучился, дал ей знать о причине, задержавшей его въезд в город. Тогда Фатьма (если вашей милости угодно, чтобы я ее так называл, ибо настоящего ее имени я не знаю) решила сама отправиться к мужу, расположившемуся за городской стеной, и он ей объяснил, почему его не пускают в город. Она вернулась в Константинополь и обо всем рассказала султану, своему брату, а тот ночью, в величайшей тайне, послал за Махмудом Чигалой, который и приехал к нему в небольшом каике - если только ваша милость не забыла, что так называются у них лодки (не хочу злоупотреблять турецкими словами, подобно тем, кто, зная два или три слова по-гречески, щеголяют ими на каждом шагу). Его провели через потайную дверь во дворец, где он был радостно встречен СБОИМ шурином, которому он рассказал все, что знал, и показал письма. Тогда-то султан Ахмет и задумал, имея для этого достаточное основание, лишить Насуфа жизни. Так как сильное неудовольствие трудно бывает скрыть, Насуф по выражению лица султана заметил перемену в его отношении и три дня подряд не являлся на заседание совета, ссылаясь на нездоровье. Тогда султан объявил, что хочет проведать свою дочь, и так как повелителя турок дозволяется лицезреть лишь один раз в неделю, в пятницу (день, который у них считается праздником), когда он направляется в главную мечеть для совершения намаза, го на сей раз улицу, по которой он должен был проследовать недоступно для взоров, затянули полотнищами, укрепленными на высоченных копьях. Между этими завесами и проехала карета, в которой находился Хозяин жизни[a30], сопровождаемый отборными телохранителями, храбрецами и силачами, полагавшими, что они охраняют султана, которого приветствовать собралось более четырех тысяч человек. Хозяин жизни вошел в дом Насуфа; как только он проходил через какую-нибудь дверь, солдаты тотчас же, безмолвно и старательно, закрывали ее за ним. Насуф, ничего не подозревая о своей участи, сидел в одном из своих покоев с двумя евнухами. Хозяин жизни попросил его выйти в соседний покои и, отвесив низкий поклон, вручил ему указ султана, в котором тот приказывал Насуфу возвратить ему царскую печать. Смутившийся Насуф отдал печать, пробормотав: