Том 4. Время реакции и конситуционные монархии. 1815-1847. Часть вторая - Эрнест Лависс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так же мало истинной оригинальности и силы у политиков-теоретиков. Большинство из них дебютировало на литературном поприще, и поскольку они не служат исключительно низменным личным интересам, они и в политике остаются чистыми литераторами. Рядом с Гентцем, который раньше заботился только о сохранении правильного равновесия между прогрессом и традицией, а теперь, «став ужасно старым и озлобленным», отдавал весь свой сильный и гибкий талант на службу «пошлейшему обскурантизму», Фридрих Шлегель и Антон Пилат громят проклятиями всякую попытку искания и критики, а Адам Мюллер, суеверно ненавидя «конституционное безумие», ставит себе задачей стереть в порошок учение Адама Смита. Главой школы был Галлер, автор Реставрирования политической науки. Это произведение сделалось тогда катехизисом всей немецкой консервативной школы. Узкий и пошлый ум бернского аристократа был вдобавок озлоблен изгнанием; для Германии Канта, Фихте и Гёте он ставил идеалом возвращение к феодальному строю, где государство дробилось бы на множество абсолютистских по форме правления и бессильных мелких государств.
Университеты. Занд и Коцебу. Однако многие романтики нё принимали выводов Галл ера и Пилата; то средневековье, о восстановлении которого они мечтали, было более полно жизни и менее спокойно; их воображению, распаленному войной за освобождение, мерещились шумные народные собрания и бурная деятельность. А повсюду кругом было много поводов к недовольству. Благосостояние было подорвано почти у всех; плохие урожаи вызвали в 1816 году дороговизну, которая в 1817 году местами превратилась в настоящий голод. Рынок был наводнен английскими товарами: новые фабрики, плохо оборудованных, лишенные капиталов и прочных навыков, терпели крах под напором иностранной конкуренции. Законы, направленные к освобождению крестьянства от феодальных повинностей, не могли примирить враждующие классы, были слишком робкими, применялись неуверенно и привели к тому, что два враждебных класса стали один против другого. Надеялись, что некоторые из этих зол исцелит союзный сейм, что он даст Германии торговое единство и будет способствовать введению либеральных конституций в отдельных государствах. Но эти иллюзии скоро рассеялись.
Подобно многим дипломатам старого порядка, Меттерних не любил деталей административного дела и совершенно не чувствовал влечения к преобразовательной деятельности. Притом он знал, как щепетильно самолюбие второстепенных немецких государей, и не хотел раздражать их слишком широкими проектами, которые могли бы возбудить в них страх за их независимость. Когда союзный сейм, наконец, открылся во Франкфурте 5 ноября 1816 года, председательствовавший на нем австрийский делегат граф Буоль получил формальное предписание не поднимать важных вопросов. Партикуляризм мелких государств чрезвычайно облегчил ему эту задачу; он затягивал обсуждение вопросов: прошло более десяти лет, прежде чем было окончательно решено, какие крепости должны отойти в распоряжение союзной власти, а военный вопрос, к которому неоднократно возвращались, так и остался открытым. Статья 13 конституции обещала народу учреждение представительных собраний в отдельных государствах, и некоторые члены союзного сейма хотели напомнить правительствам их обещания; но большинство ограничилось выражением доверия государям, которые «проникнуты желанием осуществить статью 13 сообразно ее высокой цели и без всякого замедления, не обусловленного существом дела». Те немногие делегаты, которые серьезно отнеслись к своему званию и вознамерились «показать миру непристойное зрелище национального конвента», были отозваны своими государями. Союзный сейм сделался, по выражению одного современника, средоточием косности, и его считали настолько бессильным и ненужным, что ему, казалось, грозила естественная смерть от истощения. Противники оказывали ему услугу своими нападкгми: этим они создавали ему некоторое подобие престижа и права на дальнейшее существование.
Противники эти не были ни грозны, ни даже многочисленны. Армия боевой оппозиции состояла из нескольких сотен молодых людей, разбросанных по университетам; во главе их стоял ряд посредственных журналистов и политических деятелей, не удовлетворенных своей ролью. Эта поверхностная агитация не проникала ни в народную массу, ни в глубину души; это была экзальтация молодости, опьянявшей себя громкими словами и туманными мечтаниями; не было ни малейшего шанса на то, чтобы эти многоречивые энтузиасты захватили власть. Да и что о ж стали бы делать с властью? Центром брожения была Иена, где просвещенный и либеральный великий герцог, обязанный своей славой университету, считался со студентами и профессорами. Печать была довольно свободна, подчас даже шумлива; среди всеобщей тишины, декламации Лудена (Немезида), Мартина (Новый рейнский Меркурий), Людвига Виланда (Друг народа), Окена (Изида) слышны были далеко, и их скромная смелость по временам вызывала сенсацию. Они нападали на союзный сейм и Меттерниха, проповедовали свободу и национальную независимость. Их доктрина была неясна и тем более увлекательна; дух времени делал почву восприимчивой для их пропаганды. Это был момент расцвета натурфилософии. Мистицизм царил полновластно; обращения в католицизм бвши многочисленны; только и речи было, что о чудесах и видениях, о ясновидцах и пророках. Колдовство Месмера находило адептов; Адольф Мюльнер и Грильпарцер проповедовали со сцены ребяческий фатализм. Наиболее известные своим либерализмом профессора были, в сущности, иллюминатами и теософами. Студенты все, как один человек, отвергали французские моды и требования здорового вкуса и здравого смысла; повторяли глупости Яна и думали, что, перестав носить галстуки, воскрешают тем древнегерманскую доблесть; носили береты с черно-красно-золотой кокардой и таинственно повторяли вещие слова: frisch, frei, fro rich, fromm (бодрый, свободный, радостный, благочестивый). Однако этот ребяческий задор не был лишен значения. Было бы смешно искать в университетских кружках источник объединения Германии, как это долго делали; но слова: «свобода», «отечество», «нация», тогда еще столь неопределенные и туманные, воспламенили в эту пору энтузиазма немало юных сердец, и из числа дипломатических, военных и административных деятелей, позднее презрительно насмехавшихся над этими «глупостями», конечно, не один прошел через увлечение этой пылкой мистикой.
Пока все эти энтузиасты играли в руку Меттерниху. Некоторые из них, особенно братья Фоллен, желали придать движению более определенный смысл и единство действий; так стали возникать ассоциации. Наиболее известная из них — Burschenschaft — ставила себе целью заменить старые провинциальные корпорации одпим обществом, которое объединило бы всех искренно дорожащих величием родины и подготовляло бы таким образом национальное единство, сближая умы и вызывая душевный подъем. В желающих примкнуть к этому обществу не оказалось недостатка. Чтобы привлечь новых членов и сблизить отделения общества, состоявшие при разных университетах, вожди его 18 октября 1817 года устроили торжественное празднество в Вартбурге в ознаменование годовщины Лейпцигской битвы и трехсотлетнего юбилея реформации. На приглашения комитета отозвалось несколько сот студентов. Они понемногу пьянели от свежего воздуха, от речей, а частью и от пива, и вечером некоторые из них зажгли в память Лютера «потешный» огонь и побросали в костер несколько реакционных книг, капральскую палку, косичку и гвардейский мундир. Это было сделано, по видимому, без всякого предварительного умысла; главный зачинщик этой сцены, Массман, не читал сжигаемых здесь книг, да их и не успели раздобыть, а жгли корректуры.
Меттерних чрезвычайно искусно воспользовался этим инцидентом. Образ действий южных германских государств внушал ему некоторое беспокойство. Короли Баварский и Вюртембергский и великий герцог Баденский даровали своим подданным конституции и созвали представительные собрания. Это была уже своего рода общественная жизнь. К чему же привело все это брожение? Канцлер считал всякое брожение опасным для своего авторитета, и положение действительно сделалось бы серьезным, если бы Пруссия вздумала стать во главе движения. Фридрих-Вильгельм III колебался между противоположными влияниями, увлекаемый то смутным предчувствием судеб, уготованных Гогенцоллернам, то желанием не ссориться с Габсбургами. Вартбургское происшествие дало в руки Меттерниху превосходный козырь.
Реакционные меры, принятые вслед за Ахейским конгрессом, подлили масла в огонь. Ненависть студентов сосредоточилась на нескольких лицах, особенно на Коцебу, который по поручению царя посылал ему донесения о положении дел в Германии и резко нападал на студенческие волнения. Этот водевилист, мало кем уважаемый, конечно, не был опасным противником. Но один студент богословского факультета, Занд, меланхолик, с предрасположением к умственному расстройству и в довершение всего сбитый с толку романтическими теориями и пламенными речами Карла Фол лена, вообразил, будто он призван быть апостолом и должен подать пример «благого дела», и в припадке болезненной экзальтации убил Коцебу в Мангейме (23 марта 1819 г.). Более опасным, чем самое убийство, показалось странное колебание, обнаруженное по этому поводу общественным мнением. Большинство осуждало преступление, но извиняло преступника; так, один берлипский профессор-богослов, Ветте, написал матери Занда странное письмо, где заявлял, что поступок Занда, «противозаконный и с обычной точки зрения безнравственный, был тем не менее внушен благородной мыслью и должен быть признан прекрасным знамением времени». Вожди реакционной партии в Пруссии — Кампц, Шмальц и особенно Витгенштейн — нарисовали королю положение дел в самых мрачных красках; состарившийся и скомпрометированный своими товарищами Гарденберг был не в силах бороться со столь многочисленными и беззастенчивыми противниками. Смятение достигло апогея, когда один аптекарский ученик, Лёнинг, сделал попытку убить нассауского министра Ибеля (1 июля 1819 г.), которого либералы яростно ненавидели неизвестно за что.