Последний бой - он трудный самый - В Миндлин

— «Засос ведьмы»?

— Вот именно. А вы говорите — «жестянка»... Вот все это надо как следует объяснить людям. К вечеру «боевой листок» должен быть во всех ротах. И еще: попросите людей дать предложения, как лучше оберегать экраны. Пусть на обороте «боевых листков» пишут и чертят. У солдат смекалка работает!

Второй вопрос мой был о воздушных фильтрах. Из-за них уже выходили из строя танковые дизели... А третий вопрос — самый важный: о потерях людей.

Потери большие, докладывал Макаров, выбило много механиков-водителей танков, на трех машинах вместо погибших механиков сидят заряжающие, а на места заряжающих пришлось посадить автоматчиков. Одна машина вообще осталась без экипажа. Что делать?

— Штаб запросил пополнение из армейского резерва. Пока надо обходиться своими возможностями, мобилизовать все, что можно.

— Я уже посадил в танки многих ремонтников. Больше снять ни одного человека не могу! — Макаров сердился: — Штабников и тыловиков надо мобилизнуть! Пусть узнают, что такое бой!

— Думаете, их я жалею?

— Не знаю! А вот ремонтников не жалеете! Это точно!

* * *

Танкисты, танкисты!..

Вот стоит машина с наглухо задраенными люками, из нее сквозь броню слышен визг вращающегося умформера радиостанции. Но экипаж молчит... Не отзывается ни на стук, ни по радио. В башне — маленькая, диаметром с копейку, оплавленная дырочка, мизинец не пройдет. А это — «фауст», его работа! Экран в этом месте сорван, концентрированный взрыв ударил по броне...

Синеватыми огоньками брызжет сварка: только так можно вскрыть Я задраенный изнутри люк. 

Из башни достаем четырех погибших танкистов. Молодые, еще недавно веселые, сильные парни. Им бы жить да жить. 

Кумулятивная граната прожгла сталь брони, огненным вихрем ворвалась в машину. Брызги расплавленной стали поразили всех насмерть... Не затронуты ни боеукладка, ни баки с горючим, ни механизмы. Погибли лишь люди, и вот как будто в последнем строю лежат они, танкисты, у гусеницы своей боевой машины. Блестят не успевшие заржаветь подковки на их каблуках...

А танк — живой — стоит посреди улицы, низко к мостовой опустив пушку, как бы скорбя по погибшему экипажу.

Заместитель командира роты старший техник-лейтенант Матюшкин садится в машину, заводит мотор, пробует механизмы управления — все нормально, все работает, танк послушен, он движется, разворачивав, исправно его оружие, радиостанция. Хоть сейчас в бой!

А людей уже нет.

* * *

В нашем полку был сильный командный состав: командиры танков, взводов, рот, старшие командиры. Был грамотный, слаженный штаб, толковые политработники, умелые техники, работоспособные тыловики. Но каждый бой требовал все новых и новых жертв.

В экипаже тяжелого танка «Иосиф Сталин» два офицера — командир танка и старший механик-водитель, и два сержанта — наводчик орудия и заряжающий, он же младший механик-водитель.

Кто видел танковый бой, тот знает, как страшно гибнут танкисты.

Если снаряд или «фауст» поразил боеукладку, баки с горючим, танк погибает мгновенно — взрывается, и ничего живого в нем и возле танка не остается. Экипаж погибает без мучений.

Однако бывает и так: пробил снаряд или «фауст» броню, тяжело ранены все члены экипажа, и машина горит, огонь идет к боеукладке, к бакам с горючим, а погасить его экипаж не в состоянии. Надо покинуть танк и до взрыва успеть отбежать на безопасное расстояние. Но у раненых танкистов уже нет сил отдраить люки, открыть их.

И слышишь крики заживо горящих людей. Помочь им нельзя: люки закрыты изнутри, можно, повторю, открыть только сваркой.

Дважды в сорок четвертом году мне пришлось испытать это лично. И дважды повезло: удавалось выпрыгнуть из горящего танка, остался жив. Так что картину эту и состояние людей, находящихся в горящем танке, представляю достаточно ясно. Не дай бог, как говорится... 

Нет более жестокого боя, чем танковый бой. Нет страшнее смерти, чем смерть в горящем танке. И нет больших потерь в командном составе, чем потери офицеров-танкистов.

Так и сейчас: примерно за две недели боев выбыла половина командиров танков. Одни сгорели вместе со своим экипажем, другие ранены и эвакуированы в госпиталь, третьи погибли от пуль и осколков.

Скромными холмиками братских могил отмечен огненный путь нашего полка от Одера до Берлина. Позволяет время — ставим на могилу маленькую пирамидку со звездочкой и танкошлемом. Но чаще всего — гильзу от 122-миллиметрового снаряда с выбитой фамилией погибшего.

Была и еще традиция: если танк сгорел, ставили на могилу экипажа крупнокалиберный пулемет ДШК, снятый с турели командирской башенки. Правда, в таких случаях сами похороны были чисто символическими: от людей оставался лишь прах, да находили оплавленные пряжки ремней... Бывало, что танк, сгорев, не взорвался, чаще всего потому, что нечему было взорваться, горючее на исходе, боеприпас израсходован. Тогда, открывая люки, мы видели: люди сидят на своих боевых местах, руки наводчика держат механизмы наводки... Но как прикоснешься, они рассыпаются.

Из армейского резерва прибывали новые офицеры, они с ходу принимали танки и вступали в бой. Учить их некогда: в то время людей узнавали в боях, и хорошо, если это были уже опытные вояки, понюхавшие пороху, — из госпиталей, с курсов усовершенствования.

В конце войны нас чаще всего пополняли младшими лейтенантами, выпускниками ускоренных военных училищ. Они были как на подбор — совсем молоденькие, узкоплечие... Из воротников командирских гимнастерок торчали длинные мальчишеские шеи с ложбинками сзади.

Воевали они с беззаветной, юношеской честностью и рвались сгоряча напролом, на кинжальный огонь противника. Неопытных, еще не успевших освоить фронтовую мудрость — их было особенно жаль. Старые танкисты деликатно старались подсказывать им правильные решения, во всем помогали.

* * *

Но, вообще говоря, танковые экипажи были, как правило, укомплектованы молодыми людьми. И командный состав у танкистов, в отличие от других родов войск, отличался молодостью.

Офицеры и сержанты, составлявшие любой танковый экипаж, сидели в одной стальной коробке. Воевали вместе, и если гибли, то тоже вместе...

Да, мы все были молодые, сильные и выносливые! Но особенно крепких ребят в экипажах «ИС» подбирали на должность заряжающих. Хотя наша 122-миллиметровая пушка имела раздельное заряжание — сначала в нее шел снаряд, затем гильза, — делать это в ограниченном пространстве танковой башни было не просто! Снаряд весит пуда два, гильза с зарядом — не меньше; и все это надо вынуть из боеукладки, поднести к люльке, дослать в казенник ствола, притом повторить много раз и быстро! Нужны недюжинно сильные руки, ноги, нужна мощная спина.

В нашем полку среди заряжающих был сержант Нагибауэр. Одной рукой он мог откинуть и удержать кормовую броню «ИС». А она весила не менее трехсот килограммов! И, как все силачи, Нагибауэр был добродушным, безотказным, да и смелым. После войны он признался, что по национальности — немец. Обрусевший, конечно. И этим вверг в некоторое смущение нашего уполномоченного контрразведки Авдонина.

Нагибауэра в полку любили. За феноменальную силу солдаты переименовали его в «Разгибауэра», и эта кличка будто присохла.

Но заряжающий должен быть не только сильным, а и умелым. От его сноровки зависит работа танковой пушки и спаренного пулемета.

Кажется, зарядить пушку просто: дослал снаряд, за ним втолкни гильзу, да так, чтобы, клацнув, закрылся клин затвора. Вот вроде бы все искусство. На деле же не так просто. Если дошлешь гильзу слишком резко, то между ней и снарядом останется воздух, как в велосипедном насосе, и этот воздух не дает гильзе дойти вперед всего на долю миллиметра! Заклинивает затвор пушки... Исправить это в бою — требуется время, а противник ведет огонь! Не ты его, так он тебя — вот логика танкового боя.

Мелочь?!

В критический момент боя такая «мелочь» может изломать судьбу танкового экипажа.

Такой случай у нас в полку был: погиб экипаж, и погиб танк «ИС».

* * *

Командира роты «ИС» капитана Позднякова я нашел на чердаке огромного дома. Отсюда с высоты все было видно дальше и шире, здесь легче дышалось и обдувал свежий воздух, без пыли.

Танки Позднякова вели огонь по железобетонному сооружению, похожему на башню старинного замка, только без зубцов. С такими «бункерами», как называли их немцы, мы уже сталкивались в Берлине, но удавалось их обходить, или с ходу разрушать. Этот был более капитальный, а высотой с четырехэтажный дом, и он прикрывал все подходы к Анхальтскому и Потсдамскому вокзалам, не давая нам продвигаться вперед.

Когда-то эти бункеры предназначались для противовоздушной обороты Берлина: на их плоские крыши ставили батареи 128-миллиметровых зенитных орудий.

Теперь их приспособили и к наземной обороне: амбразуры, прорезанные в стенах на разной высоте, исторгали мощный, многоярусный поток огня, в основном из крупнокалиберных пулеметов, пули которых легко пробивали стальную обшивку наших бронетранспортеров и легких броневиков. А с крыш бункеров зенитные орудия простреливали берлинские улицы на всю длину, сами оставаясь недосягаемыми для огня наших танков. Стены же бункеров — толщиной не менее полутора метров — снаряд нашей танковой пушки не пробивал. Только залповый огонь нескольких тяжелых танков, направленный в одну точку, мог проломить стену бункера.