Неизбежность и благодать: История отечественного андеграунда - Владимир Алейников

– Вот ещё компот!

– Угощайтесь!

– Кушайте!

– Ешьте!

– Наедайтесь впрок!

– Есть добавка!

– Если надо, чай принесём!

Нам что-то, все вместе, они, угощая нас, говорили.

Голоса их – сливались в сплошной, непрерывный, раскатистый гул.

Ворошилову – все его давние знакомые были рады.

Видно было, что бывшие вгиковцы, в люди выбившись, то есть, став постепенно профессионалами, режиссёрами, сценаристами, операторами, киноведами, актёрами, каждый по-своему, как уж вышло, сделав карьеру или только мечтая об этом до сих пор, хорошо его помнили, даже больше того – любили.

Ворошилов, отведав супа, похвалил его, съел ещё полтарелки, сжевал котлеты, съел добавку, потом намазал хлеб горчицей и съел этот хлеб, съел салат, и ещё салат, запил это компотом, чаем, поразмыслил немного и выпил снова чаю, погорячее, и насытился, вроде, и с некоторым усилием над собой объяснил киношникам, вкратце, но доходчиво, чтобы поняли, почему мы с ним в этот день появились именно здесь.

Цель его – проста и разумна: повидать своих старых знакомых, но не только их повидать, вместе с ними вспомнить о прошлом, рассказать им о настоящем, обо всём, что им интересно, и ему интересно, поведать о таком, что всегда для души и для сердца дорого, нет, цель его – ещё и продать, если это возможно, какое-то, больше, меньше ли, суть не в этом, и не в этом загвоздка, количество, взятых им с собою работ.

– Жить на что-то ведь надо! – подвёл он, головой тряхнув удалою и рукою махнув, черту под запутанными своими, хоть была в них наивная искренность, с прямотою крутой, объяснениями.

Киношники поначалу помедлили – а потом будто бы взорвались.

Они почему-то пришли в небывалое возбуждение.

Они, все разом, рвались тут же что-нибудь сделать, немедленно что-то важное предпринять.

– Да!

– Конечно!

– Само собой!

– Мы поможем!

– А как же!

– Купим!

– Где работы?

И – началось…

Киношники говорили все вместе, громко, взволнованно, друг друга перебивая, размахивая руками.

– Давайте смотреть работы!

– Скорее!

– Пойдёмте смотреть!

Они подхватили нас – и вытащили во двор.

Там, возле зелёной скамейки, на которую, ничего толком понять не успев, присели мы с Ворошиловым, они столпились внушительной гурьбою – и принялись, времени не теряя, рассматривать содержимое взятой нами с собою папки.

Рисунки, один за другим, вынимались из папки, являлись на свет и на суд людской – и тут же передавались из одних рук в другие руки, по эстафете, по кругу.

Раздались, разумеется, вскоре на пространстве двора киношного, поднимаясь к листве подмосковной, к небу синему, характерные, в блёстках дружных эмоций, возгласы.

– Блеск!

– Отлично!

– Вот это да!

– Ничего себе!

– Не ожидал!

– Посмотрите-ка!

– Чудо!

– Шедевр!

– И ещё! И ещё!

– Прекрасно!

– Превосходно!

– Ну, Ворошилов!

– Ну, Игорь!

– Васильич!

– Талант!

– Безусловно!

– Какой художник!

– А я ведь ещё во ВГИКе всем вам говорил, что со временем из него настоящий художник выйдет. И – видите – вышел! А вы его всё когда-то в киноведы идти агитировали.

– А я почему-то сразу поняла: вот это и есть его, Игорёши, призвание!

– А я, что скрывать, просто-напросто поражён. Для меня это – праздник. Нет, минутку, вы посмотрите, повнимательнее посмотрите. Какая певучая линия! Какой удивительный образ! Как это всё современно, между прочим, и оригинально!

– Ворошилыч!

– Игорь!

– Васильич!

– Старик! Ты нас просто потряс!

– Молодец!

И – тому подобное…

Ворошилов рассеянно слушал всеобщие похвалы – и задумчиво как-то помалкивал.

Слушал гул голосов – и всё больше, уходя в себя, да поглубже, отрешаясь от этого дня, от листвы его с синевою поднебесной, от птичьего щебета и от слов похвальных, сутулился.

Слушал возгласы, мнения слушал торопливые – и, почему-то замыкаясь, всё больше и больше, глядя под ноги, в землю, грустнел.

Все хотели помочь Ворошилову.

Все киношники, без исключения.

Незамедлительно. Тут же.

На месте. Прямо сейчас.

Но с деньгами, само собою, у всех, кого ни возьми, было, увы, туговато.

Впрочем, трёшки вначале, а позже и пятёрки, пусть небольшие, что же делать, но тоже деньги, что уж есть, то есть, замелькали мотыльками пёстрыми в болшевском, разогретом, но свежем, воздухе.

Извлекались они из карманов, из бумажников плоских, из дамских, модных, крохотных кошельков.

Они плыли по воздуху, двигались лёгкой стайкою – к Ворошилову.

Их горкой хрустящею складывали охотно в его ладони.

Их порою запросто всовывали с размаху ему в карманы.

И навстречу бумажным деньгам – замелькали роем густым, широким потоком двинулись в киношные руки – бумажные, трепещущие по-птичьи в разогретом болшевском воздухе с голосами людскими, листы с ворошиловскими рисунками.

Киношники наседали:

– А это вот сколько стоит?

– А это сколько?

– А это?

Ворошилов, глядя на них, сутулился и не знал, что ему и отвечать.

Вопрошающе, из глубины смущения своего, иногда смотрел на меня.

А что я прямо сейчас мог ему подсказать?

Его ведь рисунки. Пусть сам решает, как ему быть.

А вокруг зудели, звенели, разливались вовсю голоса:

– Ой, купила бы я вот этот рисунок, но у меня, к сожалению, только пятёрка!

– Поищу-ка. Так, трёшка. Ещё два рубля. И вдобавок – мелочь. А рисунок – хочу купить. Что же делать? Может, отдашь?

– Игорь, слушай меня, дорогой, а за семь рублей мне отдашь?

Ворошилов махнул рукой:

– Да что вы переживаете? Сколько есть у кого, за столько и берите! Рисунки – ваши!..

Но так оно, как-то само собою, уже и было.

Сколько там у кого денег в наличии было, столько ему, художнику, тут же и отдавали.

Содержимое папки изрядно вскорости поредело.

Мы сделали перерыв.

К тому же, как оказалось, киношникам после обеда полагался заслуженный отдых.

А у нас ещё несколько летних полновесных дневных часов, до наступления вечера грядущего, было в запасе.

Киношники, прижимая к сердцам своим, переполненным самыми тёплыми чувствами, ворошиловские рисунки, начали расходиться, не прощаясь, мол, вот поспим, да и свидимся вновь непременно, заверяя нас, что продолжат свою акцию дружеской помощи Ворошилычу, их Игорёше:

– Здесь кое-кто есть побогаче!

– Посолиднее люди найдутся!

– Юткевичу надо рисунки показать обязательно, вот что!

– Юткевичу! Да! Он купит!

– Галичу показать надо попозже. Он купит.

Мелькнул посреди двора, поодаль от суеты людской, режиссёр Мотыль. Помахал рукой Ворошилову:

– Игорь, ты слышишь? Привет!

– Привет, Володя, привет! – откликнулся Ворошилов. – Как жизнь? Чем ты занят сейчас?

– Да вот, новый фильм снимаю! – залезая в машину, ответил Мотыль. – Приключенческий фильм. С восточным, представь себе, колоритом. Советский вестерн.

Мотор заработал. Машина плавно тронулась с места.

Мотыль, ещё раз помахав рукой своей режиссёрской, уже из окошка машины, и в нашу, отдельно, сторону, и всем, кто был во дворе, всей публике, оптом, уехал.

Этим новым фильмом его, как несколько позже выяснилось, стал всем известный нынче фильм «Белое солнце пустыни».

Киношный народ как нахлынул, так, сам по себе, и схлынул.

Надо нам было чем-то заполнить образовавшуюся в общении с многочисленными киношниками, пожелавшими помочь Ворошилову, паузу.

Да и денег, хотя они, эти деньги, и мелкие были, оказалось, по нашим тогдашним меркам, довольно скромным, в наличии у Ворошилова, как ни крути, немало.

– Ты бы, Игорь, хоть по десятке работы свои продавал! – сказал я ему, заранее, твёрдо и грустно, зная, что втолковывать это ему бесполезно, – тебе действительно на что-то ведь надо жить. А ты такие отменные рисунки не только запросто раздаёшь за гроши, но ещё и, всем на радость, щедро раздариваешь.

– Наплевать на деньги! Подумаешь! Тоже невидаль экая, деньги! – взглянув на рубли, отмахнулся от них, как от мух, Ворошилов. – Посмотри, вон их сколько уже есть у нас. Что, мало? Нам хватит сейчас. А потом – потом видно будет, как быть. А рисунки – да пускай они у людей лучше будут, эти рисунки, раз уж они им так нравятся.

– Поступай, как знаешь, – сказал я. – Пожалуй, ты всё-таки прав.

– Надо выпить! – в папку сложив оставшиеся рисунки, сформулировал мысль, давно сидевшую в нём, Ворошилов. – Надо выпить, и поскорее. Ты как? Со мною согласен?

– Можно, пожалуй, и выпить, – согласился с Игорем я.

Мы сходили вдвоём на станцию, купили в пристанционном магазинчике, закутке, для сограждан спасительном, выпивку.

Чтобы выпивки этой побольше получилось, да вышло покрепче, накупил Ворошилов тогда всё того же, всеми в стране потребляемого поголовно, широко, повсеместно, дешёвого, даже самого что ни на есть дешёвого, дальше уж некуда, забористого, потому что – креплёного, на спирту, то есть с приличными градусами, белого, посветлее, и красного, мутноватого, с осадком на дне бутылок, с перебором явным, по части в напитке имевшейся краски, да представьте, обычной краски, с откровенным, большим перебором, но зато достаточно быстро на мозги выпивающих действующего, как нельзя, нам верилось, лучше годящегося для выпивки, и особенно для мужской, кочевой, боевой, суровой, без излишеств, козацкой выпивки, отечественного, советского, неизвестно какого разлива, да не всё ли равно нам, портвейна.