Семья Рубанюк - Евгений Поповкин

Они глядели на прибой, на черно-синюю глубину и, умолкая на минуту — на две, снова и снова рассказывали друг другу о себе, о пережитых за эти годы радостях и невзгодах.

После одной из пауз Оксана сказала:

— Машенька Назарова очень хотела тебя видеть.

— Она по-прежнему в вашей дивизии?

— Да. Знаменитый снайпер…

— Я бы тоже хотел повидать ее.

— Передай ей… Она приедет…

Оксана загадочно усмехнулась, и Петро, заметив это, удивленно спросил:

— Ты что смеешься?

— Тебе показалось…

Уехав на следующий день по срочному делу в дивизию, Оксана через два дня вернулась с Марией.

Увидел Петро их еще издали. Машенька шла незнакомой ему, твердой и уверенной походкой, спокойно поздоровалась с ним. Опустившись в кресло, она, так же спокойно разглядывая его, заметила:

— Вы почти не изменились за эти годы, Петя… Вот усики только… Сбрейте их…

— Не идут?

— Без них вам лучше.

Петро вопросительно взглянул на жену.

— А я об этом как-то не думала, — сказала Оксана. — Почему же, если нравится…

— Расскажите-ка лучше о себе, Мария, — предложил Петро. — Довольны, что мечта осуществилась? Вы так стремились На фронт…

— Очень довольна.

— Слышал, знатным снайпером стали.

— Ну уж, знатным! Таких, как я, много на фронте.

— С мамой переписываетесь?

— Конечно.

— Прошу передать от меня привет.

— Спасибо. Передам…

Обмениваясь с Марией односложными, незначительными фразами, Петро глядел в ее серьезное лицо, и ему не верилось, что перед ним та самая Машенька, которая когда-то декламировала ему по-детски наивные стихи и с непосредственностью девчонки признавалась в своих чувствах.

Словно прочитав его мысли, Мария задумчиво сказала:

— Помните, Петя, какой глупенькой и наивной я была, когда мы встретились?

— Не помню, чтобы вы были глупенькой.

— Я вам в любви объяснялась, а вы меня убеждали, что все пройдет.

— Ну, и прошло ведь?

Мария, смеясь, утвердительно кивнула головой.

Уезжая с Марией в дивизию, Оксана пообещала Петру, что при первой же возможности приедет опять.

Но в Крыму встретиться им больше не довелось. Спустя три дня Петро получил от Оксаны наспех написанную открытку:

«Дорогой мой! Срочно грузимся. Пишу на ящике. Куда едем, никто не знает. Береги себя, родной. Надеюсь, что скоро будем вместе и тогда уж не расстанемся. Иван Остапович обнимает, я крепко целую.

Петро с грустью вертел открытку в руках, Сейчас, когда Иван и Оксана были, видимо, уже в дороге, он с новой силой испытал горечь при мысли, что не может, как они, сесть со своими фронтовыми друзьями в эшелон и двигаться вперед… А ведь как мечтал он об этом все долгие и тяжкие месяцы войны!

Он чувствовал себя достаточно окрепшим, чтобы покинуть госпиталь. К тому же после отъезда Оксаны каждый уголок здесь навевал грустные воспоминания.

Через день он получил от Оксаны большое письмо.

«Я с каждым часом все больше удаляюсь от тебя, Петро, — писала она, — но никогда еще не была так близко к тебе, мой родной, единственный, мой хороший Петрусь! Я так понимаю твое состояние, что, кажется, это не ты переживаешь свое ранение и разлуку с фронтовыми друзьями, а я. Нас никогда и ничто не сможет разъединить, Петро, как бы далеко судьба нас друг от друга ни забросила! Верно ведь, любимый мой? Ты столько сделал для нашей победы, мы все так гордимся тобой! Я буду достойна тебя, верь мне, иначе как я смогу называться твоим другом, твоей женой?!

Петрусь, милый! Когда ты будешь в тех местах, у моря, где мы с тобой сидели, я почувствую, что ты думаешь обо мне, и мысленно приду к тебе…

Едем с Иваном Остаповичем в одном вагоне. Он мне, между прочим, сказал о том, что Романовский получил предписание выехать в Москву и с нашей частью распрощался…»

Оксана подробно писала о девушках-снайперах, настоятельно просила Петра беречь себя, передавала множество приветов.

Письмо доставило Петру большую радость, но в то же время с еще большей силой его охватило желание поскорее выбраться из госпиталя, быть рядом с близкими людьми.

В тот же день он пошел к начальнику госпиталя и потребовал, чтобы его выписали.

— Почему вы так спешите? — спросил тот удивленно. — Мы с врачом собирались вам путевочку в дом отдыха организовать… Поправились бы, а потом уж… Вы куда решили ехать?

— Домой на Украину.

Поезд пришел в Богодаровку рано. Петро решил, если не будет попутной подводы, добираться до Чистой Криницы пешком. Он приспособил за плечами полупустой вещевой мешок, привычным движением оправил новенькую, полученную в госпитале гимнастерку с погонами капитана, шинель перекинул через левую руку, чемоданчик взял в другую и пошел к базарной площади. У здания райпотребсоюза стояло несколько бричек и бидарок. Подойдя к ним, Петро увидел конюха из Чистой Криницы Андрея Гичака. Гичак узнал его сразу.

— С прибытием, Петро Остапович! — крикнул он, сняв картуз и приближаясь. — На побывку или совсем?

— Там будет видно.

— Сейчас будем ехать. Подвезем.

— Ты с кем здесь?

— С председателем. Вон идет Андрей Савельевич.

Горбань, поскрипывая протезом, сошел с крыльца. Он был чем-то озабочен и поздоровался с Петром так, как будто виделся с ним совсем недавно, а не три года тому назад.

Едва кони вынесли бричку из районного центра и покатили по Богодаровскому шляху, мимо знакомых кленовых перелесков и темных дубрав, Петро стал волноваться. Он живо представил себе, как часа через полтора переступит порог родной хаты и громка произнесет: «Ну, принимайте, мамо и тато, сына…»

Видимо, душевные переживания явственно отражались на его лице. Андрей Гичак, погонявший коней, сказал:

— С фронта мало кто в целости вертается. То ж счастье какое батькам!..

Помолчали.

— Вижу, хорошими конями разжились, — заметил Петро. — Откуда такие?

— Кони ничего, добрые, — довольно ухмыльнулся Гичак. — Да беда… по-нашему не балакают… Это же трохвей партизанский, из лесу пригнали…

Бричка, качнувшись и скрипнув подкрылками, свернула с грейдерной дороги на идущую рядом проселочную, миновала Соловьиный Гай, а Горбань все сидел молчаливый и угрюмый.

— Чего ты такой невеселый, Андрей Савельевич? — полюбопытствовал Петро.

— В глупаках остался, вот чего, — кратко откликнулся Горбань. Он звучно сплюнул и отвернулся. Приспособив удобней протез, заменявший ему ногу, он злым, высоким голосом заговорил:

— С чего это, скажи мне, веселым быть?.. Послушал бы, как Бутенко сегодня за шкирку брал… А с кем работать?

Горбань удрученно засопел и полез в карман за куревом. Нащупав пустой кисет, отрывисто спросил:

— Закурить есть?

Петро достал коробку «Казбека», угостил Горбаня и Гичака.

— Какие это? «Чужбек»? — с лукавой деловитостью осведомился Гичак, разминая крупными черными пальцами папироску.

— На прошлой неделе Игнат Семенович Бутенко приезжал до нас, — пасмурно продолжал Горбань. — Прошелся по полям… Видит, что с сорняками мы не управились… «Ты, спрашивает, хочешь колхоз из прорыва вывести или не хочешь?» — «Хочу», — говорю. «Ну, раз хочешь, значит сделаешь». С тем уехал… Ну, и что? Хочу, допустим, а если не получается? Если я из шкуры лезу и ничего поделать не могу, какими глазами мне на него глядеть? Га?

У Горбаня даже жилы вспухли на шее от волнения.

— Нет, надо за ребро брать, тогда научатся работать по-ударному, — погрозил он кулаком неведомо кому. — Меня берут, и я возьму…

— Да ты, Андрей Савельевич, — вступил в разговор Гичак, молча слушавший до этого председателя, — расскажи лучше, что нам оккупанты оставили в селе… С чего нам начинать сызнова пришлось…

Горбань погасил окурок, сказал устало:

— Обобрали насквозь!

— Об этом я слышал, — сказал Петро. — Но люди остались… те же самые… Разве хуже стали работать?

— Брехать не стану, люди берутся дружно… Да, видать, я негожий руководитель.

Сделав ударение на «я», Горбань безнадежно махнул рукой. Потом, помолчав, с обидой в голосе произнес:

— А кто начинал? Горбань! Хоть и без ноги. Раз надо, тут за инвалидство свое прятаться нечего…

Глядя на него, Петро представил, как трудно Горбаню мотаться по степным участкам, удаленным от села на пять, шесть и даже восемь километров. И чтобы как-нибудь подбодрить его, он спросил:

— Все же за это время сделал, вероятно, не мало?

Горбань оживился. Он ухватил Петра за рукав и, торопясь, несвязно, словно боясь, что ему не дадут выговориться, стал выкладывать:

— Как же не сделали? Не сравняешь с тем, что было… Выбрали меня в прошлом году… Акурат твой брат, генерал, в гости приезжал… Да-а… Выбрали. Скликали мы с Остапом Григорьевичем свой актив. Супруненко Роман Петрович пришел. Голова сельрады. Сидим, думаем… «С чего начинать будем?» — спрашивают. «Абы колеса крутились», — говорю. А у самого прямо хруст в мозгах идет от тех думок… Ну ничего же, ровно ничего в колхозе нету… «Давайте, говорю, сносить до кучи, что у кого припрятано».. Один мехи от кузницы закопал, вижу — несет, другой — инструмент… Доски, балки в бункерах взяли… Наладили мельницу, взялись за Маслобойку… К весне с маслом и мукой были… Пять электрических моторов откопали. Еще покойный Кузьма Степанович спрятал от фрица, да куда они нам? Станции нету… Да-а… Подошла весна. Чем работать? Ни конячки, ни бычка… Передают бабы, на хуторе у одного хозяина маштачок приблудился. Пошел поглядел. Гадкая кобыленка, вся в коросте. Все ж коняка. «Что хочешь?» — спрашиваю дядька. — «Ставь магарыч», — говорит. Я, конечно, задание бабам; те наварили самогонки. Выпили с дядьком, повел я кобыленку на колхозную конюшню…