Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Но этим вред редакторов не ограничивался. Они превращались еще в одну цензурную инстанцию, весьма существенную. Редакторы требовали исправления, удаления, дополнения, внесения всего того, что, по их представлению, было необходимо. И, прежде всего, они контролировали идеологическую выдержанность произведений. Так и было задумано. Поэтому редактор, пропустивший что-то идеологически крамольное, подвергался, как и автор, взысканию.

Существовала и цензура читателей, очень активная. Добровольные знатоки произведений литературы и искусства стучали во все инстанции, требуя заставить, добиться соблюдения должного художественного, а в первую очередь идеологического уровня.

И, наконец, самоцензура — цензура писателем собственных произведений, угадывающим, к чему могут придраться и старающимся не давать повода к таким придиркам (Б. Слуцкий: «Лакирую действительность, Исправляю стихи. Поглядеть удивительно — и смирны у тихи. Чтоб дорога прямая Привела их к рублю Я им руки ломаю, Я им ноги рублю»). Подобная трагическая необходимость — судьба многих советских писателей, и далеко не самых худших.

Несколько слов о мифологизации реально происходящего. Она характерна для всех времен, для всех народов. Каждый из нас прекрасно знает мифы античности, средних веков. Так называемая школа «новой хронологии мировой истории» (Н. А. Морозов, А. Т. Фоменко, Г. В. Носовский, Е. А. Габович и др.) вообще утверждает, что многие события античности, средних веков, древней России не существовали, мифологически отражая более поздние времена. В XVШ — ХlХ веках мифы продолжают складываться, о различных исторических лицах и фактах. Напомню, например, миф о Наполеоне — одной «из самых мифологенных фигур новой истории» (см. Л. И. Вольперт. Пушкин в роли Пушкина. М., 1998, гл. 11-я).) Мифы бывают апологетическими и обличительными (тот же миф о Наполеоне, мифы о Пугачеве, Стеньке Разине, Лжедмитрии). Они могут формироваться стихийно, как отражение «мнения народа», а могут создаваться сознательно, в частности, по заданию правительства, властей. В последнем случае такой официальный миф может стать всенародным (по крайней мере, отражать мнение большинства народа), так как власть имеет множество средств для его поддержки и борьбы со всей информацией, его опровергающей. Надо отметить, что все государства во все времена, в большей или меньшей степени, способствуют распространению подобного апологетического мифа о себе самом. Так было в дореволюционной России, как и в других странах (вспомним высказывания Бенкендорфа о том, как должна изображаться история прошлого, настоящего и будущего России).

Изображение история советского (отчасти постсоветского) периода в качественно большей степени, чем описания истории дореволюционной России, других стран построено на мифах, специально насаждаемых государственной властью. Советская цензура — цензура тоталитарного государства, где все способы массовой информации монополизированы, превращены в средство пропаганды лишь тех сведений, которые были угодны властям. Информация теряет свое содержание, превращается в пропаганду. Все неугодное — запрещено. Все желаемое — «неопровержимая истина», «правда» (так называлась центральная газета и многие другие, сопровождаемые каким-либо эпитетом: Комсомольская, Ленинградская и др.). Инакомыслящие острили: «В „Правде“ нет известий, а в „Известиях“ правды». На эту тему существовало немало анекдотов. В газетах встречается такая рубрика, печатаемая обычно крупными буквами, под шапкой: «Внимание! Дезинформация» (сообщение о какой- либо не понравившейся заграничной публикации). На самом деле эту шапку можно было бы отнести к самому опровержению, ко всему содержанию газеты, да и ко всем средствам советской массовой информации. Создавалась огромная зона двоемирья: мир реальной жизни и мир идеальный, созданный лживой информацией, которой люди верили, хотя она и противоречила их жизненному опыту. Верили, что Советский Союз — самая счастливая страна, «где так вольно дышит человек», что большинство других стран мира — враги и жизнь там ужасна, что мы боремся за мир, а они хотят развязать войну и пр. и пр. И что СССР — самая центральная, важная, главная страна. Это настойчиво вдалбливалось в голову. Начиная с самого раннего возраста, со стихов для детей: «Начинается земля, как известно, у Кремля…» (Маяковский). Миф о советской прекрасной действительности оказался настолько живуч, что он существует до настоящего времени и очень многие верят в него. А в рамки этого основного мифа входят более частные: о Ленине, о Сталине, о Великой Отечественной войне, ее начале и пр. Демифологизация некоторых из таких мифов — тоже наша задача.

В конце 1928 г. П. Витязев (о нем мы будем говорить позднее) подготовил сборник «Венок книге». По его просьбе академик Павлов за 8 дней до началa 1929 года, «года великого перелома», написал несколько строчек, которые открывали сборник, о роли книги в человеческом обществе: «При свободе печати, при борьбе мнений книга — носительница и сеятельница истины, добрая учительница и воспитательница людей. При зажатом рте печати, при обязательном и официальном миро- и жизнепонимании она же — верное средство одурачивания людей, злой враг человеческого достоинства». Эти слова относились не только к книге, но и ко всей советской массовой информации. Естественно, сборник был запрещен. Издали его лишь через пятьдесят с лишним лет, в 1982 г., но и тогда цензура потребовала изъять слова Павлова. Исследователь А. Блюм, материал книг которого мы используем, сообщает, что согласно официальной справке архив Главлита (Главного цензурного управления СССР) за 22–38 гг. «не сохранился» (вернее, был намеренно уничтожен). Но и позднее, до девяностых годов, отдавались распоряжения об уничтожении разных групп цензурных дел (Блюм9). Рассекречивание цензурных материалов, начавшееся, в основном, с конца 80-х годов, шло крайне медленно. Думается, и сейчас далеко не всё раскрыто. Рукописи, к сожалению, горят. Но многое, даже уничтоженное в центре, можно отчасти восполнить. Это относится и к распоряжениям Главлита, спискам запрещенных произведений, разосланным в местные отделения цензуры, к разного рода сводкам, бюллетеням для библиотек (они хранятся и в университетской библиотеке Тарту: фонд. 4, опись 4). Некоторые из них тиражом всего в несколько экземпляров, для самых-самых. У других тираж довольно большой. Некоторые состоят из нескольких выпусков — тонких брошюр. Другие — в несколько сотен страниц. И всё это — списки запрещенного, свидетельства систематического, спланированного, продуманного насилия над литературой, над свободой мысли.

Власти обосновывали политику партии в области литературы, ее ограничения, ссылаясь на авторитет Ленина, на его статьи «С чего начать?» (1901), «Партийная организация и партийная литература» (1905) и др., где речь шла о партийности печати. Советские идеологи толковали высказанные в статьях положения как основу требований не только к партийной печати, но и к художественной литературе, к искусству, к культуре. После доклада Хрущева о «культе личности» была попытка пересмотреть толкование ленинских высказываний. На авторитет Ленина и в это время никто посягнуть не смел, но стали доказывать, что Ленин вовсе не имел в виду художественную литературу и искусство, кoгда писал о партийности. Подобные доводы были в какой-то степени верны. У Ленина, действительно, шла речь о чисто конкретных предметах: о литературе партии, о важнейшей задаче создания такой литературы, о требованиях, предъявляемых к ней. Никакой другой цели Ленин перед собой не ставил и о художественной литературе и искусстве вряд ли думал. Но весь строй ленинских статей позволял им стать позднее, уже в советское время, теоретическим обоснованием той политики, которой придерживались власти во время всего послереволюционного периода, политики диктата, нетерпимости, регламентации, обуздания. С этой точки зрения статьи Ленина закономерно превратились в программоу партийной политики, и вообще, и в области культуры. Советская цензура, возникшая с первых дней прихода большевиков к власти, одна из самых необходимых вех на этом пути.

Советская цензура возникла не на пустом месте. Она — наследница дореволюционной русской цензуры, цензуры многовековой самодержавной России, с ее самовластием и деспотизмом. Но одновременно, как это не покажется странным, советская идеология, на которой основана и цензура, — наследница традиции утопии, разнообразных учений о счастливом будущем, к которому придет общество (мечта о «золотом веке»). Начали такие учения возникать с давних пор. Древнегреческий философ Платон, рассказывая о будущем государстве, считал существенной особенностью его довольно строгую регламентацию. О регламентации идет речь и в произведении «Город солнца» итальянца-утописта Кампанеллы, и в «Утопии» англичанина Томаса Мора. Регламентация ощущалась и в описаниях будущего социалистами-утопистами Европы XIX в. (Сен-Симона, Фурье). Регламентация характерна и для учения декабриста Пестеля. Очень сильна она у Чернышевского. Чернышевский, последователь Фейербаха, отрицал общественное устройство, основанное на насилии, на принуждении (конкретно подразумевалось государственное устройство самодержавной России, с его жесткой регламентацией). Он противопоставлял такому устройству утопию, построенную на желаниях и интересах свободных людей (теория «разумного эгоизма» — четвертый сон Веры Павловны). Но одновременно Чернышевский до мелочей детализировал изображаемое им будущее общество, «хрустальный дворец» (проницательный Щедрин называл это — «произвольная регламентация подробностей» — 326). И здесь речь идет о регламентации. Не случайно Ленин столь положительно относился к Чернышевскому. Оба они уверены в знании того, что нужно для добра людей, как достигнуть этого, двигаясь по единственному истинному пути. Хотя в конце названия романа Чернышевского «Что делать?» стоит знак вопроса, автор не спрашивает, а отвечает на этот вопрос. То же следует сказать о работах Ленина «Что делать?», «С чего начать?» В конце и здесь знак вопроса. Но автор знает ответ и в нем не сомневается (см. «Цензуру…», шестую главу части первой). В романе Чернышевского «Пролог» главный герой, Волгин, (его прототип Чернышевский) говорит о себе: «Литературного таланта у меня нет. Я пишу плохо. Длинно, часто безжизненно. Десятки людей у нас умеют писать гораздо лучше меня. Мое единственное достоинство — но важное, важнее всякого мастерства писать — состоит в том, что я правильнее других понимаю вещи» (141). Другими словами, знаю, что нужно. В этом заключалась определенная сила, но и огромная слабость, схематичность большинства утопических концепций, часто субъективно искренних и честных в своей основе. Не случайно они породили жанр антиутопий. От довольно давних («Колония на вулкане» Ф. Купера) до сравнительно современных («Мы» Замятина, «Повелитель мух» Голдинга, «1984» Дж. Оруэлла, «Этот безумный, безумный мир» Хаксли, «Судьба Усольцева» Ю. Давыдова и др.).