Том 3. Село Степанчиково и его обитатели. Записки из Мертвого дома. Петербургские сновидения - Федор Михайлович Достоевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но арестанты и в ус себе не дули. Все они смотрели чрезвычайно независимо и, как это всегда водится в таких случаях, вели себя необыкновенно чинно во весь этот вечер: «Ни к чему, значит, придраться нельзя». Само собою, начальство думало: «Не остались ли в остроге соумышленники бежавших?» — и велело присматривать, прислушиваться к арестантам. Но арестанты только смеялись. «Таково ли это дело, чтоб оставлять по себе соумышленников!» «Дело это тихими стопами делается, а не как иначе». «Да и такой ли человек Куликов, такой ли человек А-в, чтоб в этаком деле концов не схоронить? Сделано мастерски, шито-крыто. Народ сквозь медные трубы прошел; сквозь запертые двери пройдут!» Одним словом, Куликов и А-в возросли в своей славе; все гордились ими. Чувствовали, что подвиг их дойдет до отдаленнейшего потомства каторжных, острог переживет.
— Народ мастер! — говорили одни.
— Вот думали, что у нас не бегут. Бежали же!.. — прибавляли другие.
— Бежали! — выискался третий, с некоторою властью озираясь кругом. — Да кто бежал-то?.. Тебе, что ли пара?
В другое время арестант, к которому относились эти слова, непременно отвечал бы на вызов и защитил свою честь. Но теперь он скромно промолчал. «В самом деле, не все ж такие, как Куликов и А-в; покажи себя сначала…»
— И чего это мы, братцы, взаправду живем здесь? — прерывает молчание четвертый, скромно сидящий у кухонного окошка, говоря несколько нараспев от какого-то расслабленного, но втайне самодовольного чувства и подпирая ладонью щеку. — Что мы здесь? Жили — не люди, померли — не покойники. Э-эх!
— Дело не башмак. С ноги не сбросишь. Чего э-эх?
— Да вот же Куликов… — ввязался было один из горячих, молодой и желторотый паренек.
— Куликов! — подхватывает тотчас же другой, презрительно скосив глаза на желторотого парня. — Куликов!..
То есть это значит: много ли Куликовых-то?
— Ну и А-в же, братцы, дошлый, ух, дошлый!
— Куды! Этот и Куликова между пальцами обернет. Кольцов не найти концов!
— А далеко ль они теперь ушли, братцы, желательно знать…
И тотчас же пошли разговоры, далеко ль они ушли? и в какую сторону пошли? и где бы им лучше идти? и какая волость ближе? Нашлись люди, знающие окрестности. Их с любопытством слушали. Говорили о жителях соседних деревень и решили, что это народ неподходящий. Близко к городу, натертый народ; арестантам не дадут потачки, изловят и выдадут.
— Мужик-от тут, братцы, лихой живет. У-у-у мужик!
— Неосновательный мужик!
— Сибиряк соленые уши. Не попадайся, убьет.
— Ну, да наши-то…
— Само собой, тут уж чья возьмет. И наши не такой народ.
— А вот не помрем, так услышим.
— А ты что думал? изловят?
— Я думаю, их ни в жесть не изловят! — подхватывает другой из горячих, ударив кулаком по столу.
— Гм. Ну, тут уж как обернется.
— А я вот что, братцы, думаю, — подхватывает Скуратов, — будь я бродяга, меня бы ни в жисть не поймали!
— Тебя-то!
Начинается смех, другие делают вид, что и слушать-то не хотят. Но Скуратов уже расходился.
— Ни в жисть не поймают! — подхватывает он с энергией. — Я, братцы, часто про себя это думаю и сам на себя дивлюсь: вот, кажись, сквозь щелку бы пролез, а не поймали б.
— Небось проголодаешься, к мужику за хлебом придешь.
Общий хохот.
— За хлебом? врешь!
— Да ты что языком-то колотишь? Вы с дядей Васей коровью смерть убили,[23] оттого и сюда пришли.
Хохот подымается сильнее. Серьезные смотрят еще с большим негодованием.
— Ан врешь! — кричит Скуратов, — это Микитка про меня набухвостил, да и не про меня, а про Ваську, а меня уж так заодно приплели. Я москвич и сыздетства на бродяжестве испытан. Меня, как дьячок еще грамоте учил, тянет, бывало, за ухо: тверди «Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей и так дальше…» А я и твержу за ним: «Повели меня в полицию по милости твоей и так дальше…» Так вот я как с самого сызмалетства поступать начал.
Все опять захохотали. Но Скуратову того и надо было. Он не мог не дурачиться. Скоро его бросили и принялись опять за серьезные разговоры. Судили больше старики и знатоки дела. Люди помоложе и посмирнее только радовались, на них глядя, и просовывали головы послушать; толпа собралась на кухне большая; разумеется, унтер-офицеров тут не было. При них бы всего не стали говорить. Из особенно радовавшихся я заметил одного татарина, Маметку, невысокого роста, скулистого, чрезвычайно комическую фигуру. Он почти ничего не говорил по-русски и почти ничего не понимал, что другие говорят, но, туда же, просовывал голову из-за толпы и слушал, с наслаждением слушал.
— Что, Маметка, якши? — пристал к нему от нечего делать отвергнутый всеми Скуратов.
— Якши! ух, якши!* — забормотал, весь оживляясь, Маметка, кивая Скуратову своей смешной головой, — якши!
— Не поймают их? йок?*
— Йок, йок! — и Маметка заболтал опять, на этот раз уже размахивая руками.
— Значит, твоя врала, моя не разобрала, так, что ли?
— Так, так, якши! — подхватил Маметка, кивая головою.
— Ну и якши!
И Скуратов, щелкнув его по шапке и нахлобучив ее ему на глаза, вышел из кухни в веселейшем расположении духа, оставив в некотором изумлении Маметку.
Целую
