Горький запах осени - Вера Адлова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надежда долго думала обо всем, ей казалось, не хватит ночи, чтобы пережить все снова, пусть мысленно, но вдруг ее одолел сон, полный приятных видений, сотканных отчасти из обрывков пережитого, а отчасти из надежд и отрадного ощущения, что она по-настоящему счастлива.
И прежде чем ее покинуло это пьянящее чувство и она отрезвела, год перекувырнулся, и на календарях объявилось 1 января 1939 года. Но пока еще эта полнейшая нечетность чисел никого не ужасала.
ЭЛЕГИЯ
Как странно! Когда бы я ни вспоминала о нем, мне никогда не приходит на ум его имя. Думаю о нем чисто формально: мужчина, муж, отец, будто столкнулась с ним совсем невзначай на одном из каких-то деловых совещаний. Будто это был совсем посторонний человек. Теперь я знаю, что никому не дано понять друг друга, даже при самой сильной любви. Конечно, бывают такие редкие мгновения, но как далеки они от того, что принято считать любовью. Это всего лишь наивное представление о близости. Три, а возможно, пять раз в жизни мне случилось почувствовать такое полное понимание и поистине нерасторжимую связь. Мы были как одно существо, такими близкими, что душа отзывалась болью.
Жизнь не милостива к чудесам. Дни сплошь прозаичны, будничные обязанности, забота о мелочах, без которых ничего не спорится, столько пошлости, а радостей наперечет. Но я все равно не научилась радоваться ни маленьким подношениям жизни, ни большим — пожалуй, больших я даже боюсь. Красоте и радости надо учить с малолетства. В моей памяти навсегда осталась «задняя комната» — так мы называли спальню родителей, с плотными, ручной вязки шторами и овальным портретом отца, оплетенным плющом и черным флером. Отец — улыбающийся, до неприличия молодой мужчина, моя мать, увядающая красавица, и я — некрасивая девочка, твердо усвоившая, что ничего не достается даром, что за каждую светлую минуту надо платить, причем бедный платит вдвойне.
Сейчас, когда жизнь моя прошла и нельзя уже ожидать ничего, что могло бы изменить ее или поразить меня, ясно вижу, что и впрямь безвозмездно ничего хорошего мне не досталось. За все мне был предъявлен счет. И самый большой счет предъявили мне дети, но его я оплатить уже не могу, даже если хочу, и очень хочу.
Главная ошибка матерей и источник всех их печалей в том, что они слишком полагаются на кровную связь со своими детьми, — конечно, это же ведь их дети. Но только беременность и первые месяцы после рождения связывают мать и младенца путами нерасторжимой блаженной зависимости.
Каждая улыбка, движение, шажок, которому мать бесконечно радуется, отнимают у нее ребенка. Перед ним открывается мир, а значит, нечто стороннее, не зависящее от матери. Он познает самого себя, окружающее, людей — словом, все, что хотите, и, как бы вы это ни назвали, со всем можно согласиться — настолько это сложный процесс. Материнский берег отдаляется.
Да и что, впрочем, мы можем дать нашим обожаемым детям? Конечно, ощущение безопасности, домашний покой, любовь. Это огромно, даже свыше человеческих сил, но подчас и этого недостаточно, и это не помогает, хотя горе тем, которым и в этом было отказано. Дети редко когда могут понять, что мать тоже обыкновенный человек со своими заботами, неудачами, со своей жизнью, независимой от них. Я мучительно задавалась вопросами, в чем же я оплошала: в воспитании ли, в ведении ли хозяйства, в тоне ли, которым мы говорим с детьми о самых обычных вещах или к которому прибегаем в исключительных случаях? Что я упустила, проглядела, а может, была не очень строга? Или чересчур ребячлива в желании приблизиться к ним? Может, была от них слишком зависима и они прознали об этом?
Ни одна мать, если она хоть мало-мальски умна, не станет утверждать, что знает и хорошо понимает своих детей. Наверно, этим женщины лишь успокаивают себя, чтобы совсем не утонуть в слезах. По сей день не перестаю завидовать моей матери, ее непримиримой откровенной борьбе за чуть более достойное существование, которое не уронило бы доброе имя учительской семьи. Сдается мне, для нее все было легко и просто, все подчинено ее воле, ее представлениям.
Но не ошибаюсь ли я? Было ли это на самом деле так просто? Пршемысл кончит медицинский, поскольку это была воля покойного отца. А ты поступишь так-то и так, и мы действительно поступали, как хотела она. Пусть не в прямом смысле слова, но по сути — да. Она, пожалуй, никогда не ломала голову над тем, что такое счастье — свое ли или наше. Стремление к счастью было ей неведомо, возможно, оно казалось ей даже греховным. Однако справедлива ли я к матери? Да и что я знаю о ней? Из вечера в вечер она желала мне доброй ночи и исчезала в «задней комнате», где стояла прохлада даже жаркими летними днями. Из-под двери в квартиру прокрадывалась плотная томительная тишина. Я спала в кухне на раскладушке — такие приобретались для прислуги. Там было тепло — вся квартира не отапливалась, даже на рождество не делалось исключения — и как-то уютней, чем в комнатах. Эта тяжелая, тревожная тишина, что исходила из спальни, часто не давала мне уснуть.
А летом и подавно. Летние ночи бывали шумными. В сквере на площади промышляли полчища проституток. Их визги, крики мужчин, брань пьяных, свистки полицейских хотя и пугали меня, но, как ни странно, давали ощущение жизни. Вселяли надежду, что ночь когда-нибудь кончится, дверь «задней комнаты» откроется и мама вернется ко мне. Но сейчас, господи, что сейчас там происходит?
Я вдруг подумала: а испытывала ли я когда-нибудь к матери ту, самую блаженную, детскую привязанность? Наверное, я уже слишком стара и измучена и не смогу воскресить в памяти ничего светлого и отрадного. Умела ли моя матушка смеяться? Случалось ли мне когда-нибудь это видеть? Я не видела ее даже плачущей, а причин для этого у нее было более чем достаточно.
Муж мой Павел — тот умел смеяться. Великолепно умел это делать, с ним впервые я поняла, что за чудесная штука — жизнь и как замечательно, что я родилась в нашем городе и именно в наше время. Я
