Монахи. О выборе и о свободе - Юлия Посашко

–  Кстати, приходская жизнь Американской Церкви отличается от того, что есть у нас в России?

– Да, отличается, и, как правило, в лучшую сторону. С одной стороны, там более значим национальный фактор: для русских и для других людей, которые ассоциируют себя с русской культурой, православный приход в Америке – это не только дверь на Небо, но и связь с Отечеством. Они туда приходят как в свой мир, который они построили, на содержание которого они жертвуют; там встречаются друг с другом, сплачиваются вокруг этого земного центра с его небесной составляющей, понимаете? Церковный приход занимает значительное место в их земной жизни. А у русских, которые живут в России, гораздо больше возможностей найти другие центры притяжения, общения. Это раз.

Второй фактор связан с американским укладом гражданской жизни: у них принято участвовать в общих делах, в благотворительности, жертвовать свое время и деньги. И эта социальная устремленность к общему делу реализуется в приходе. Это характерно для Соединенных Штатов. И, конечно, надо просто учесть уровень материального благополучия.

–  Эмигранты очень часто теряют национальную идентичность, забывают язык. У прихожан Русской Церкви как-то иначе?

– Я был знаком со многими приезжающими, так как мы вместе с приятелем в течение десяти или одиннадцати лет вели благотворительный клуб для эмигрантов, давали компьютерные уроки, в частности. И я видел характерную черту: проходит год-два, и они теряют русский язык. Начинают говорить на каком-то безобразном жаргоне, перемежая русские слова с английскими, теряя грамматику, теряя произношение. У людей личностно более крепких, более успешных социально этот процесс шел медленнее. А у тех, кого я встречал в Церкви – у русских эмигрантов прошлых времен (а в Бостоне тогда еще можно было встретить тех, кто уходил из Крыма вместе с Врангелем) – такого и вовсе не происходило. Вспоминается один интересный случай. Хорошо известно, что маленькие дети, куда бы они ни приезжали, очень быстро осваивают местный язык. И вот я прекрасно помню, как в церкви ко мне навстречу идет какой-то ребеночек, лет семи-восьми. Я его приветствую по-английски, а он со мной вежливо здоровается по-русски.

–  Зная, что вы русский?

– Зная, что церковь – русская.

Чувствую, что начинаю прощать.

–  Отец Макарий, ведь вы могли остаться простым прихожанином бостонской церкви, а вы пошли дальше, в семинарию. Это был какой-то следующий шаг, «скачок»?

– Да, семинарию можно считать следующим шагом. И я его сделал после потери семьи. Семейная моя жизнь в те годы шла, скорее, под откос. Дело кончилось разводом в 1991 году. Дети были еще маленькие: сыну 13 лет, а дочери девять. Все это было очень болезненно, мучительно и трагично. Я сопротивлялся этому, как мог, делал то, что мне казалось необходимым, но противоположная сила победила. Было тяжело до предела, и в нашем приходе все это видели. Я помню, как наш дьякон, отец Джордж Лардас (сейчас он протоиерей в Стрэтфорде, в Коннектикуте, грек по происхождению и русский по каноническому подчинению, очень хороший священник) мне говорил по-русски с таким характерным акцентом: «Вы должны простить. Ну, вы их простите!». Я отвечал тогда ему с сердцем: «Я простил, уже всех-всех простил!» Это было в 1991 году. Прошло 20 лет, я уже был давно монах, священник, и вот в один из дней я совершал Литургию, и вдруг, стоя перед Престолом, почувствовал, что – я начинаю прощать. Только тогда почувствовал, через 20 лет, можете себе представить? Вот так вот.

–  То есть до этого прощения не было?

– Тогда я говорил, что простил. И не обманывал. Но эта глубина. Понимаете, развод – это же не просто отмена брака: вот он был, и вот одним росчерком пера нету его. Брак – это живой организм, и чтобы он перестал существовать, он должен быть убит…

Я был сам шокирован движениями души, возникшими 20 лет спустя. Они показали ту глубину травмы, которая имела место. Представьте, какому-то человеку нанесли глубокую рану. Кожа могла затянуться, а потом оказалось, что все это время там внутри было нагноение. И вдруг в какой-то момент этот гной стал выходить, хотя казалось, что все зажило…

Тогда, в 1991 году я остался один, стал думать, что делать дальше. И тут увидел объявление, что принимаются студенты на заочное отделение Свято-Троицкой духовной семинарии в Джорданвилле…

–  Поступить, не имея базы, было сложно?

– Тогда были очень своеобразные вступительные экзамены. При поступлении проводилось «штурмовое» собеседование, в результате которого некоторую часть дисциплин первых семестров просто засчитали. Например, так: «Вот вам предложение, разберите по составу. Подлежащее, сказуемое, дополнение. Разобрали? Так, хорошо: русский язык – сдан. Ну, английский вы знаете. Что еще? Петь умеете?» – «Нет, петь не умею, у меня слуха нет». – «А, значит, будете сдавать. Так, русская история. Царь Петр, царь Иван. Знаете. Хорошо. Всемирная история: Юлий Цезарь – знаете, когда жил, чем известен? Все, доставайте зачетку». Таким образом я примерно три семестра в течение получаса «перекрыл».

Условия для заочников были прекрасные! Например, сессии как таковой не существовало. Был учебный план и некоторые требования: сколько экзаменов в год, в каком темпе человек должен сдавать. Я беру книжку и занимаюсь, когда и сколько могу. Потом звоню: «Здравствуйте, говорит такой-то студент заочного отделения, хочу приехать тогда-то и сдать такой-то экзамен». – «Пожалуйста». Приезжаю, плачу за экзамен (плата очень умеренная), сдаю. Через пару недель получаю письмо, там написано: «Ваша оценка такая-то» – и выписка из экзаменационной ведомости. Так я учился пять лет, в 1999 году получил диплом бакалавра богословия.

– Вы поступали с намерением стать священником?

– В американской парадигме, в том взгляде на православное образование и православную судьбу никого из семинаристов не заставляли сразу жестко самоопределяться. Человек учится – и хорошо! Хочет узнать о своей вере? Да ради Бога! А будет ли он после священником или нет – это отдельный вопрос и зависит не от него. Вот в России политика прямо противоположная: хочешь стать священником – учись в семинарии. А если нет – где-нибудь еще.

Когда я поступал, во время собеседования никто мне не задал вопроса: «Вы хотите быть священником?» Я не могу сказать, что такая возможность для меня исключалась, но тогда определенного волеизъявления с моей стороны не было. Есть известная книга святителя Иоанна Златоуста «Пять слов о священстве», где написано, что человек не должен сам добиваться чести священства.

–  И к концу этих пяти лет ваше отношение к этому вопросу стало более определенным?

– Нет, практически до момента рукоположения я не знал, что буду священником.

–  О монашестве – тоже не задумывались?

– Во время учебы в семинарии разговор о монашестве зашел один-единственный раз.

Это был день, когда я получал диплом в 1999 году, а вручал его владыка Лавр. После торжественной части и банкета владыка спрашивает: «Ну, когда к нам?» (он имел в виду – в монастырь: владыка Лавр был настоятелем Свято-Троицкого монастыря [15] ). Я говорю: «Владыка, благословите». Он улыбнулся, задумался и говорит: «У тебя еще дочь маленькая». И на этом разговор был закончен.

В России такой вопрос передо мной ставили неоднократно. Я говорил: «Да, благословите». И вскоре после пострига мне сказали: «Будешь рукоположен-в диакона». Все. «Благословите» – и я пошел!

–  Это уже в России?

– Да, это же по возращении в Россию…

Сербия. Момент истины

–  Отец Макарий, что заставило вас вернуться?

– Я понял, что надо возвращаться. Это было в 1999 году, а это, если вы помните, год войны в Сербии, когда мне стало очень-очень не по себе.

–  Почему?

– Был даже конкретный эпизод, прямая «подсказка». Во время сербской войны мы каждую субботу проводили антивоенные пикеты, митинги. Я перезнакомился с кучей людей. Там было примерно поровну: половина – иностранцы, всякие националы: сами сербы, русские, греки, китайцы, кто угодно! А половина – свои, «местные» борцы за мир, американцы. Надо сказать, что от этих митингов у меня осталось самое теплое впечатление. И вот во время одного такого митинга ко мне подошел какой-то американец (а у нас были антиамериканские плакаты, обоснованно грубые, даже провокационные) и говорит: «Ну что, если правильно все, что у вас тут написано, то что же вас всех сюда несет, что вы к нам претесь-то?!» Примерно в таком духе. Его сразу оттащили свои же. И прошло минут пять-десять, смотрю – он идет назад с понурой головой, извиняться. И говорит: «Простите, я вас оскорбил, я вас обидел». Мы с ним друг другу пожали руки, а я про себя думаю: «А парень-то прав.»

Я восстановил российское гражданство и вернулся. Это был уже 2000 год.