Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах - Ольга Мочалова

Марина Цветаева отличалась абсолютной неспособностью ориентироваться на улицах и абсолютной неспособностью к арифметике. В Москве, в Париже, в Берлине она могла ходить только по коротким, давно знакомым дорогам или же с провожатым.

Ко мне она пришла 7 декабря 1940 года. Как мы сговорились, я встретила ее у выхода из метро. Был мороз, тьма, вьюга. Я вела под руку М. Ц., с трудом одолевая погоду. Она, ничего не замечая, безудержно болтала. «Ко мне по данному объявлению приходят предлагать комнаты много сумасшедших. Они мечтают, что у них огромные квартиры. Ко мне в Париж на мой 6-й этаж внезапно явилась Ида Рубинштейн[210] сделать заказ на стихи. Она была тогда любовницей самого богатого банкира и щедро мне заплатила. Один молодой человек ехал на пароходе в качестве миссионера и получил рану. Он решил ее зализывать, ведь собаки зализывают раны, и они заживают».

Как только Марина Цветаева вошла в мою комнату, она бросилась обнимать и ласкать кота Василия и кошку Зоею. Зося имела особенный успех. Затем она разделась, села за письменный стол и начала что-то писать. Я подумала — не снизошло ли на нее вдохновение, и робко спросила, что она пишет?

«Почему вас интересует? — сердито возразила М. И. — Это моя рабочая записная книжка, у вас тоже такая есть. Дома я бы записать не успела, а тут я могу». Я покорно принялась готовить чай, в надежде, что запись не слишком затянется. Наконец, М. Ц. с удовлетворением отложила ручку и положила тетрадь в матерчатую хозяйственную сумку, которую всегда брала с собой, приговаривая: «А вдруг я что-ни-будь куплю?»

Разговор был сбивчивый, скачущий. Обо мне — ни одного вопроса. Записываю, что запомнила.

«Люблю физику, ее загадочные законы притяжения и отталкивания, похожие на любовь и ненависть».

«Люблю все большое, ничего маленького. И кошек, а не котят. Кошками не брезгую, пускай спят на голове, как они это любят. Удивительна их манера появляться, осторожность при прохождении между вещами».

«Вы говорите — трудно. Трудно было всем. Новалис[211] сидел в окошке, Гете поздравлял герцогинь с днем рожденья».

«Нечего рассматривать ножки и ручки у красивой женщины, важно общее и целое».

«Глаза у Адалис — аллеи, но куда? В дом отдыха!»

«Книга принадлежит тому, кто её больше любит». (Она это иногда доказывала практически.)

«Это у вас гравюры. Я знаю, что такое гравюра».

«После такого обилия талантов — Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилев, Кузмин, Мандельштам, Ходасевич, — все это сидело за одним столом — природа должна успокоиться! Неудивительно, что сейчас нет имен».

Я сказала, что мне нравится её посвящение Маяковскому — «архангел-тяжеловоз»[212]. М. Ц. с удовольствием пробормотала стихи и прибавила: «Хам. Он в Париже безнадежно был влюблен в хорошенькую, сидел, как медведь, и молчал.

А она? Там во Франции — все на шутке, на улыбке. А вообще — люди, как везде. Приехал в Москву, и опять такая же история. Его самоубийство — прекрасный лирический поступок поэта».

«Я несколько раз выступала в Париже с чтением своих стихов. Был случай — после выступления получила брошь, с нарисованной на ней головой Рафаэля. В приложенной записке одно слово — „Вы“.

Волькенштейн[213] прочитал мне стихотворение своего 5-летнего сына: „Мост кирпичный, черепичный, пичный, пичный мост“. Мне нравится, передает ритм поезда».

После 1-го посещения я получила от М. Ц. письмо:

«Воскресенье, 8 декабря 1940 г.

Милая Ольга Алексеевна.

Хотите — меняться? Мне до зарезу нужен полный Державин, — хотите взамен мое нефритовое кольцо (жука), оно — счастливое и в нем вся мудрость Китая. Или — на что бы Вы, вообще, обменялись?

Назовите породу вещи, а я соображу.

Я бы Вам не предлагала, если бы Вы очень его любили, а я его — очень люблю.

Есть у меня и чудное ожерелье богемского хрусталя, — вдвое или втрое крупнее Вашего. Раз Вы эти вещи — любите.

Думайте и звоните.

Всего лучшего! Привет Зосе. Она обмен одобрит, ибо кольцо будет закатывать (под кровать), а ожерелье — объест: по ягодке.

М. Ц.»

Обмен совершился в следующий ее приход. Я выговорила право прочесть М. Ц. несколько своих стихотворений. После каждого прочитанного она разливалась потоком попутных мыслей, но в результате прослушанья сказала: «Вы — большой поэт. Я очень редко говорю такие слова. Обычно слушаешь, слушаешь автора и произносишь неопределенные звуки: „Гм, хм, ого, угу“… Но Вы — поэт без второго рожденья, а оно должно быть».

(Рассказ М. Ц. о Бальмонте [приведен] в главе «Бальмонт».)

«Хороша книга Асеева о Маяковском»[214].

«Ахматова — прекрасный поэт, прекрасная женщина, прекрасная мать», — говорила М. Ц. еще при первом свидании в 1917 году. В этот раз она сказала: «Ахматова на мое письмо ничего не ответила»[215].

Увидала на столе в парижском издательстве плохой перевод стихотворения Пушкина и тут же сделала новый, вызвавший общее одобрение.

«Когда мы уехали из Борисоглебского, все наши книги забрал X. Я встретила его теперь, но на мой вопрос о нашем имуществе он ответил насмешливой шуткой».

Был уже январь, на улице продавались елки. М. Ц. сказала: «Что такое елка без Христа!»

«Много раз приходилось бегать по мостам за какой-нибудь селедкой, но (хихикнув) чистить ее, как настоящая горничная, я не умею».

«Аля такая блестящая». (О дочери.)

«„Вас очень любят“, — говорил мне на днях один из при-литературных людей, знаете, из тех, которые везде бывают. — С другой стороны, мне надо продать вязаную кофточку, я не знаю, куда обратиться».

Когда я провожала М. Ц. обратно на метро, она купила в позднем уличном вагончике батон черного хлеба. Рассказывала, как интересно у ней недавно на улице отмерзла нога: «Трык! И часть тела стала бесчувственной. Мясо осталось элегантным».

В 1941 году переводчица Н. Л. Вержейская[216] присутствовала на собрании ПВО в Доме писателей[217]. Рядом с ней сидела незнакомая дама и с ужасом смотрела на противогаз. Потом сказали, что это Марина Цветаева.

Ив[ан] Ник[анорович] Розанов[218]: «Как-то в начале войны я встретил в переулках Никитской [улицы] Марину Цветаеву, такую расстроенную, такую огорченную. Я пытался ее утешить, звал к себе, но она отказалась».

Марина Цветаева эвакуировалась осенью 1941 года с группой писателей, забрав сына и золотое колечко. В дороге некоторые из литераторов обещали ей поддержку. Писатели высадились в Чистополе, где у М. Ц. был разговор с кем-то из возглавлявших организацию (Тихонов? Асеев?). «После того, что вы мне сказали, остается только идти и повеситься». — «Идите и вешайтесь». М. Ц. высадилась в Елабуге, где после ряда мытарств нашла место судомойки в столовой [219]. «Я мешаю тебе своим эмигрантским клеймом?» — спросила она Мура, и тот отвечал утвердительно.