Черные люди - Всеволод Иванов

Легли скоро и наши путники. Поп Родион давно уже спал на лавке, густой храп гудел по всей избе. Тихон долго не мог заснуть — он еще не видывал таких разгульных московских попов.

И богатырский храп отца Родиона рождал тревогу в Тихоне: чем-то этот московский веселый поп похож был на московского боярина князя Ряполовского…

Тихон лежал, дышал овчиной и думал. Думать было трудно, потому что думы были завалены заскорузлым обычаем, страхом перед сильной рукой. Осторожностью… И все-таки думы шевелились в Тихоне, таяли, двигались, текли, как весенние воды под снегом.

Под храп попа не спали и Кирила Васильич и Пахомов — из-под шуб слышался их шепот.

— Неправо дело с водкой, нет! — говорил Пахомов. — Что книги говорят? «Добро пить понемногу, ради телесной слабости… Землю ежели поливать вовремя — она посеянное ростит, а когда ливни идут сплошные — ростут только тернии да сорняки…»

— Ну да! А воеводы да бояре пиво запрещают людям варить на праздники… Народ в корчмы загоняют… На водку. В Москву кабацких ярыжек поставили — женок отгонять, что мужей из кабаков домой тащат… То-де государевой казне убыток. Чего делают, чего делают…

Тихон уснул, не слышал уж конца разговора под шубой.

А наутро, скача по московской дороге, дядя с попутчиком продолжали разговор, надрывно, долго, — видно, что душа об многом наболела.

— Чем крепка Русь! — говорил Пахомов. — Простые люди у нас крепки, а диакона да попы невегласи[38]. Нет у нас рати духовной, чтобы за правду стояла. Нет! Службу церковную бредут еще еле-еле, а больше и не спрашивай. Неграмотны! Пьяницы! Вчерашнего попа вспомню — душа в ребрах мрет. Нету солнца разума, ночь безумная вокруг, глухая! А в церквах что творится! Нужны книги… нужно грамоте учить. Учителей надо, вот чего!

— А где ж их взять-то, учителей этих? — усмехнулся Кирила Васильич. — Нету у нас учителей!

— Будут! — убежденно выговорил Пахомов. — Будут. Есть светильники церкви! В Греции. На. Афоне. Есть четыре великих патриарха — Царьградский, Иерусалимский, Антиохийский да Александрийский, судия Вселенной.

И Пахомов загибал один палец за другим в глубоком меховом рукаве шубы.

— То-то, учителя ли нам они? — покривился Кирила Васильич. — Сами они под бусурманским султаном живут.

— А что делать-то? Что-о? — стонал Пахомов. — Нужно турок поганых из Царьграда выгнать, вот что.

— У нас у самих земли невпроворот! — возражал Кирила Васильич. — Еще, что ли, брать? Порядок нам нужен прежде всего.

— Не быть порядку без учения! — волновался Пахомов. — Праведных у нас много-о, а ученых нету. Недавно на Москве у патриарха гостил святитель греческий Феофан, митрополит Палеопатрский. Так чево сказывал? «Зовите, говорил, греков в учителя, они научат! Они, говорил, больше тысячи лет живут, все знают!»

— То-то, научат! — вдруг так неожиданно воскликнул Тихон, что Кирила Васильич зорко на него глянул. — Или кто свою землю потерял, может других учить?

— А есть у нас учителя! Есть! — настаивал Пахомов. — В Москву прибежал с Киева митрополит Петр. От латинцев спасался. От езуитов из Польши. За ним теперь. к нам на Москву из Киева много монахов ученых едет. Они не как у нас, а в академиях обучались. Мы скоро схолы[39] заведем. Теперь есть кому учить!

— То-то, прости господи, да где ж они раньше были, как их польские паны на нашу Москву лезли? — горячился, махал руками Кирила Васильич. — Небось помогать нам никто не хотел! А вот теперь, когда мы, бедные, сами врагов избыли — учителей сколько хошь!

— Кто в ногах неверен, как ходит? — спрашивал Пахомов. — Ага! С палкой! Вот и нам чужая палка нужна, чтобы подпереться. А потом, бог даст ножки, и сами зашагаем.

— Ой, кабы нам от этой чужой палки какого дурна не было! — вздохнул Кирила Васильич. — Мы-то к себе чужих ладом зовем, а кто знает, что у них в голове? Ох грехи, грехи! У чужака и его дело чужое в голове…

Тихон вспомнил ночлег в Вологде, алый свет печки и человека из угла в смуром кафтане. Трясется сам, глаза выкатились: «Огонь, огонь идет на нашу землю! — истошно звенит голос. — Воры со всех сторон! Нашу землю обступили бесы!»

— Так с пьяными попами и жить, что ли? — горестно спрашивал Пахомов.

— А все-таки своих ищи! — ответил тот хмуро.

— Есть, есть и такие! Есть! — волновался Пахомов. — Как же! Духовник царский Степан-протопоп и другие. А пуще всех один — царев друг, архимандрит Новоспасского монастыря Никон!. Великий молитвенник. За народ горой стоит. Печатный двор, говорит, слово божие должен день и ночь печатать, чтобы народ сам все чел. Просит у царя на кабаки управу, народ чтоб не спаивать. Откупа везде на налоги отменить. Дал бы господь! А ты говоришь, Кирила Васильич, людей нету на Руси! Есть люди молодые…

Сумерками подъезжали к Ростову. Озеро Неро синело голым льдом, Ростовский кремль стоял над ним стеной башен, церквей, блестели первые огни, и от этого снежного уюта, тишины, от близкого отдыха и обогрева даже у Кирилы Васильича разглаживались озабоченные морщины на лбу.

Возок подкатил к высоким воротам Заезжего двора, лошади остановились, колоколец смолк, ямщик отстегнул полость, путники стали выходить. У ворот стояла большая, крашениной обитая каптана на санях, запряженная четверней, около нее трое вооруженных вершных держали своих коней. Кого-то ждали.

Путники наши топтались у возка, разминая застывшие ноги.

— Заходите, милостивцы, — сказал им выскочивший из двора курносый старик в армяке и в лаптях с седой бородой веником, кланяясь в пояс. — В избе тепло, да и горенка есть в собинку. Отдохнете хорошо-о…

— А каптана чья? — спросил Кирила Васильич.

— Боярина сейчас провожаем! — бормотал старик. — Ничего, хороший боярин. Заходите, ничего-о…

В большом крытом дворе было темно, мерещились неясно очертания саней, кадок, пахло холодным сеном, лошадьми, когда дверь вверху открылась, блеснул свет, задом, низко кланяясь, вышел дворник, светя слюдяным фонарем, за ним на крыльце показался боярин в овчинной дубленой шубе с широким воротником, на руке у посоха сверкнул перстень.

Дворник поднял свой фонарь высоко, боярин спускался по шаткой лестнице. За ним из двери вышла высокая женщина в шубе, в меховой шапке. Женщину под локоть поддерживала молоденькая девушка.

— Василий Степаныч, боярин и воевода, поздорову ль? — шагнул вперед Кирила Васильич, снимая шапку. — Как бог помогает в дороге?

Боярин присмотрелся. Узнал.

— Да помаленьку, Кирила Васильич, — сильным голосом ответил он, поднеся руку к шапке и кланяясь в ответ. — Вот припоздали, так в ночь едем.

Воевода и таможенный голова разговаривали; между тем боярыня подошла, стала в свете фонаря за боярином, за ней служанка. Тихон, скрываясь в тени от связки жердей, ясно видел лицо княгини.

Анна побледнела, соболиные брови выступали резко дугами, губы опущены, ноздри чуть дрожат, на плечах красной стамеди шуба на черных лисах, соболиная шапка с парчовым верхом, покрытая в дорогу платом.

Сердце Тихона горело, билось, рвалось из груди. Его то Аньша! Скорбная, печальная. Красивая, словно богородица.

Анна не видела его — смотрела то на Кирила Васильича, то на мужа, длинные ее ресницы дрожали темной тенью.

А воевода стоял спокойный и, должно быть, гордился тем, что у него такая жена, что у него такой уверенный голос, что он едет в Москву, к царю, что за три года он нажил в Холмогорах богатство, что он силен, властен, а сильным и властным принадлежит жизнь.

Тихона ровно волной качнуло в сторону, фонарь осветил ему лицо, он видел — Анна посмотрела на него, брови ее дрогнули, взлетели выше.

Так в низких тучах осеннего вечера блеснет вдруг алое солнце, озарит, обдаст багряным светом поле, высокий дуб на холме, но тучи сомкнутся — и не веришь уже, что было солнце, сразу встает осенняя ночь.

Анна подняла голову, твердо сжала губы, нежные ноздри раздулись. Спокойно подняла руку, тронула мужа за рукав.

— Боярин, — сказала она, — время! Кони ждут.

Пошла по лестнице, гордая, как будто никого не видела.

Боярин заторопился за ней.

Ульяш рядом толкнул Тихона.

— Какова боярыня-то! — шепнул он — и отшатнулся, увидев бешеные глаза Тихона…

Проехали Переяславль, на Плещеевом огромном озере ветер крутил, гонял белые поземки по льду. И чем ближе к Москве, все больше оживлялся Семен Исакович, патриарший человек.

Когда же перед тройкой на версты и версты легла прямая как стрела дорога к Троице-Сергиевскому монастырю, Пахомов взволновался так, что слезы выступили у него на глазах.

— Вот место! Вот твердыня! Ведь всего-то сорок лет тому назад польские воеводы Сапега и Лисовский осаждали без мала два года и не могли взять монастыря!

Семен Исакович был в ту пору мальчонком из Клементьевской монастырской слободы, хорошо помнил, где стояли польские пушки: и за Келарским прудом, и на Красной горе. Оттуда ляхи вели подкопы к воротам монастыря. Храбро бились тогда на стенах монахи и окрестные черные люди под воеводами князем Долгоруким Григорьем Борисовичем да под Голохвастовым Алексеем Иванычем.