Сокровища ангуонов - Михаил Матюшин

Я наблюдал за подполковником, и от меня не укрылось, как при этих словах по его губам скользнула усмешка. Отец явно начинал увлекаться. Он действительно забыл о том, где находится; должно быть, виделась ему жадная к знаниям студенческая галерка, восторженно притихшая, покоренная страстным словом ученого-пропагандиста. Именно после подобной лекции молодой профессор социалист Арканов угодил некогда в Шлиссельбургскую крепость… Наверное, поэтому усмехнулся подполковник Гамлер, ведь он тоже присутствовал в университетской аудитории, правда, переодетым. Он тоже искренне аплодировал, кричал восторженно: «Браво, профессор!» А позже, покинув здание университета, докладывал в жандармском управлении о неблагонадежности профессора Арканова.

Напрасно усмехался подполковник: отец, как я хорошо понимаю теперь, не собирался внушать его головорезам идеи марксизма, он просто выигрывал время. Правда, он чуточку увлекся, но ведь он любил свою науку до самозабвения… К тому же и аудитория, судя по всему, уже прошла предварительную подготовку. Надо было видеть, как напряженно застыли физиономии «студентов», когда отец заговорил о сокровищах гробниц и начал приводить многочисленные примеры того, как некие счастливчики становились сказочно богатыми за счет предков, усопших тысячелетия назад. Казалось, подай он знак — и люди Гамлера примутся, сдирая ногти, рыть землю у его ног. Он не подал такого знака, лишь вскользь, как бы между прочим, уронил несколько слов о том, что эта самая ваза, возле которой он стоит, пожалуй, не что иное, как надгробие над могилой какого-нибудь весьма состоятельного служителя храма Благоденствия… Словом, в тот день отряд не выступил в сопки: у многих участников экспедиции вдруг появилась неотложная потребность в починке обуви, а отрядный лекарь был вынужден израсходовать добрую часть касторового масла на внезапно заболевших «заворотом кишок».

Мы покинули «Ласточкино гнездо» лишь поутру, оставив после себя вывороченную с корнем вазу и довольно глубокую яму в том месте, где она покоилась века.

СЛУЧАЙ НА БИВУАКЕ

Экспедиция двигалась по узкому волнистому плато, прижатому сопками к берегу реки. Было раннее утро, и солнце, едва всплывшее над морем, еще не успело осушить росу на траве и орешнике. Оно посылало к нам свои косые лучи, искрило росу разноцветными огоньками и невероятно удлиняло тени. Тени причудливо изгибались, повторяя изгибы холмов, а когда кавалькада прижималась к берегу, срезались, и тогда можно было видеть, как скользят по траве вздрагивающие, машущие руками всадники без голов.

С этого утра как-то сам по себе узаконился порядок движения. Впереди ехал на кауром мерине отец, вслед за ним я на маленькой лохматой лошадке. За моей спиной фыркал, широко раздувая ноздри, огромный с лоснящейся кожей жеребец Гамлера. Несколько поотстав от нашего трио, двигался остальной отряд, попарно или голова в хвост. Если бы не оружие за спинами всадников, не пулеметы, притороченные к седлам нескольких лошадей, то отряд можно было принять за обыкновенную таежную экспедицию. Вот только численность отряда значительно превышала численность доброго десятка таких экспедиций.

Позвякивали котелки о приклады карабинов, слышался храп лошадей и нестройный людской говор. Временами раздавался смех — офицеры рассказывали анекдоты. Они ехали, разбившись на три группы: Славинский, пухлолицый Гарт и обладатель лилового шрама ехали вслед за Гамлером, следующая группа — в середине отряда, а третья замыкала его. Фамилия последнего из первой тройки, по странной случайности, была Шрам. Он возбуждал во мне страх, и я невольно выделял его хриплый голос. Смеялся он тоже неприятно, словно бы искусственно, не смеялся, а как-то хакал:

— И вот я подхожу к ней, ха-ха-ха! Она говорит, ха-ха-ха! — захлебывался Шрам, смакуя что-то грязное. «Чтоб ты пропал», — сердито думал я, с опаской поглядывая на отца, но тот, очевидно, ничего не слышал, ехал, опустив голову, в глубокой задумчивости.

Наконец Шрам угомонился. Моя неказистая на вид лошадка шла, плавно покачиваясь, будто сочувствуя неопытному седоку; полированная кожа седла приятно холодила, и я, беспечно распустив поводья, озирался по сторонам. Наверное, любой мальчишка-горожанин испытывал бы примерно то же, что испытывал я в тот удивительно ласковый день, когда щедро припекало солнце, а сбоку, навстречу нам, несла свои бурливые волны река.

Левый берег реки был значительно положе нашего и перемежался то песчаной лысинкой, то сероватыми валунами. Иногда песок и валуны сменялись низкорослым кустарником, подступающим к самой воде. Река причудливо изгибалась и порой так неожиданно свертывала в сторону, что я, как ни старался, не мог разглядеть, куда исчезала ее блестящая лента: она вдруг обращалась в озеро. Казалось, еще немного, и мы приедем к озеру, но стоило проехать с десяток шагов, и озеро снова развертывалось в реку. Она улыбалась солнечным песчаным берегом или столь же неожиданно хмурилась густыми зарослями тальника. В одном ее месте противоположный берег встретил меня большущей пышнокудрой ветлой. Согнутая в дугу, наверное, в два-три обхвата, ветла нависала над водой и почти доставала своей вершиной до середины реки. Я так загляделся на эту красивую арку, что, когда из орешника с шумом вылетел фазан, я чуть было не свалился с лошади. Хорошо, что отец, оказавшийся рядом, вовремя успел придержать меня.

— Осторожнее, сынок, — сказал он, — эта птица имеет привычку пугать лошадей, особенно петухи.

И тотчас мерин шарахнулся в сторону — из-под его копыт вырвался крупный рыже-красный фазан-петух. Он показался мне гораздо больше того, который разгуливал возле Коськиного сарая.

Плато постепенно сужалось, а потом как-то внезапно оборвалось, сменившись склоном сопки. Она была совсем не синей, эта сопка, какой казалась издалека, а густо-зеленой, поросшей дубняком и орешником: кое-где белели стволы обыкновенных березок и темнели стволы железных берез. К полудню дорога — если можно назвать дорогой нетронутую целину — стала настолько узкой, что две лошади не могли идти рядом, и я все время придерживал свою лошадку, которая норовила столкнуть отцовского мерина с обрыва. У меня даже заболели от этого руки. А может быть, это мне только казалось, и попросту я устал ехать в седле. Наверное, было забавно смотреть на меня, когда я на привале с трудом слез с коня и, прихрамывая, долго разминал ноги. Теперь мне уже не очень хотелось снова ехать на коне.

Отдых был непродолжительным: лошадей даже не расседлывали, а лишь ослабили подпруги да разнуздали с тем, чтобы и они могли утолить голод. Костров не разводили, завтракали консервами. Кто-то бросил пустую банку в речку, его примеру последовали другие. Банки долго не тонули, плыли, поблескивая на солнце. Я начал было считать их, но, насчитав штук пятьдесят, сбился и запустил в воду и свою. Она упала вверх дном и тут же утонула. Мне отчего-то сделалось неприятно, и я стал смотреть на небо, по которому стремительно неслись облака. Должно быть, там, наверху, был сильный ветер, он гнал облака на северо-восток, туда, где синели сопки, где ждали нас несметные сокровища ангуонов. Отец тронул меня за плечо и шепнул:

— Смотри!

Мы сидели с ним на склоне пологого холма, поросшего мелким кустарником, и в первый момент я ничего не заметил, кроме розоватой куртинки таволги, над которой вились шмели. Взглянув же повыше, я вздрогнул от изумления и замер: прямо над нами стоял изюбр. Он, должно быть, хотел спуститься к водопою, увидел людей и тоже замер от неожиданности. Широко раздвинув передние ноги и нагнув красивую, будто выточенную голову, увенчанную огромными ветвистыми рогами, он смотрел прямо на меня. Не знаю, наверное, мне показалось, только я успел увидеть его крупные радужные глаза, а в них не испуг, а почти человеческое любопытство: интересно, мол, знать, что это за двуногое стадо пожаловало сюда? Мгновение изюбр стоял, как изваяние, будто застыл, но в следующую секунду вздрогнули, катнулись мышцы по его упругим ногам у самой груди, и он, чуть подавшись назад, взметнул рога. Дальше произошло нелепое: вместо того чтобы взмыть всем телом кверху и умчаться, ломая могучей грудью сучья, изюбр уронил голову и медленно начал сползать вниз…

Я не слышал выстрела, продолжал смотреть на изюбра и даже не изменил позы: так внезапно одно видение сменилось другим. Полный жизни и силы лесной исполин — и это нечто несуразное с вытянутыми ко мне, прямыми, как жерди, ногами… Теперь я мог потрогать его рога, так близко от меня очутилась красивая даже в смерти голова, уткнувшаяся в розоватые цветы таволги.

— Хотел бы я знать, кто тот слепой мерзавец, который посмел выстрелить в него, — глухо проговорил отец и, поднявшись, отошел в сторону.

— Если угодно, этот мерзавец я, — раздался надо мной хриплый голос. Над изюбром склонился Шрам, ощупал рога, похлопал по шее, осклабился: — Ха-ха, пудов пятнадцать верных, жаль, у нас, кажется, не осталось времени для того, чтобы освежевать эту великолепную тушу. Между прочим, господин проводник, полвека назад я с удовольствием бы проткнул вас шпагой, дабы внушить некоторым штатским уважение к званию русского офицера. Но вы не огорчайтесь, при случае я непременно воспользуюсь карабином. Непременно воспользуюсь…