Вся Урсула Ле Гуин в одном томе - Урсула К. Ле Гуин

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ МИРА[61]

Её зовут Зе, её брата — Тазу, когда они подрастут, их обвенчают, и они станут Богом. У них еще есть братья, старший, он командует армией, и два младших. И еще у них есть, конечно, родители. Которые сейчас Бог — мать и отец. И каждый год, в день рождения мира, отец-Бог танцует ритуальный танец, провожает прошлый год и приводит новый…

Тазу капризничал, потому что ему было три года. Когда пройдет день рождения мира — а это будет завтра, — ему исполнится четыре, а это не возраст для капризов.

Он визжал, и пищал, и задыхался до синевы, и падал наземь замертво, но, когда Хагхаг переступила через него, как через пустое место, все же попытался укусить ее за ногу.

— Это не человек, — заметила Хагхаг, — это зверушка или младенец. — Она покосилась в мою сторону. — Можно ли обратиться? — Я глянула в ответ — мол, да. — Что скажет Дщерь Божия — это младенец или зверушка?

— Зверушка, — ответила я. — Кусаются звери, а младенцы только сосут.

Все служанки расхохотались, кроме новой варварки, Руавей, которая никогда не улыбалась.

— Верно, права Дщерь Божия, — отозвалась Хагхаг. — Может, кто выбросит зверушку за ворота? В святые места нет зверям ходу.

— Я не звеюшка! — завизжал Тазу, вскочив, — кулачки сжаты, глазенки сверкают, как рубины. — Я Сын Божий!

— Посмотрим. — Хагхаг с сомнением оглядела его. — Теперь это уже не так похоже на зверушку. Что скажете — может это быть Сын Божий? — обратилась она к святым, и все согласно поклонились, кроме дикарки, конечно, — та только молча пялилась.

— Я, я! Я Сын Божий! — крикнул Тазу. — Не дета! Айзи дета!

Он расплакался и побежал ко мне, а я обняла его и расплакалась тоже, за компанию. И мы плакали, пока Хагхаг не посадила нас на колени и не напомнила, что плакать некогда, потому что сюда идет Богиня-мать. Мы перестали плакать, служанки утерли нам слезы и сопли и расчесали волосы, а Госпожа Облака принесла наши золотые шапки, чтобы мы могли узреть Богиню-мать.

С той пришли ее мать, сама бывшая когда-то Богиней-матерью, и дурачок принес младенца Арзи на подушке. Дурачок тоже был Сыном Божиим. Всего нас было семеро — Омимо, ему в тот год было четырнадцать, и он уже отправился служить в войско, потом дурачок без имени, двенадцати лет, большеголовый и узкоглазый, он любил играть с Тазу и малышом, потом Гоиз и еще Гоиз — их так звали, потому что они умерли и ушли в Дом Праха, чтобы питаться там подношениями, — потом мы с Тазу, нам предстояло пожениться и стать Богом, и последний — Бабам Арзи. Но я была самая важная, потому что единственная Божия Дочка.

— Если Тазу умрет, я еще могу выйти замуж за Арзи, — говорила Хагхаг, — а вот если умру я, все станет очень плохо и сложно. Тогда все сделают вид, что дочка Госпожи Облака, Госпожа Сладость, и есть Дщерь Божия, и ее женят на Тазу, но мир-то будет знать разницу. — Вот поэтому мама приветила меня первой, а Тазу — потом. Мы пали на колени и, сжав руки, коснулись большими пальцами лба. Потом встали, и Богиня-мать спросила меня, чему я научилась за день.

Я пересказала, какие слова выучилась читать и писать.

— Очень хорошо, — похвалила меня Богиня-мать. — А о чем ты желаешь попросить, дочка?

— Мне не о чем просить, госпожа моя мать, благодарю, — ответила я и только потом вспомнила, что у меня же был вопрос, но было уже поздно.

— А ты, Тазу? Чему ты научился сегодня?

— Я хотел укусить Хагхаг.

— И чему ты научился — это хорошо или плохо?

— Плохо, — ответил Тазу, а сам улыбнулся, и Богиня-мать — вместе с ним, а Хагхаг рассмеялась.

— А о чем ты желаешь попросить, сынок?

— Можно мне другую служанку в умывальню, а то Киг очень больно мне голову моет!

— Если к тебе придет другая служанка, что станет с Киг?

— Уйдет!

— Это ее дом. Что, если ты попросишь Киг понежнее мыть тебе голову?

Тазу понурился, но Богиня-мать настояла:

— Попроси ее, сынок.

Тазу что-то пробурчал Киг, а та пала на колени и коснулась лба большими пальцами, но все — с улыбкой. Я позавидовала тому, какая она храбрая, и шепнула Хагхаг:

— Если я забыла, о чем хотела спросить, можно спросить сейчас?

— Может быть, — отозвалась Хагхаг и коснулась пальцами лба, испрашивая дозволения заговорить, а когда Богиня-мать кивнула, сказала:

— Дщерь Божия испрашивает разрешения задать вопрос.

— Лучше бы в положенное время, — нахмурилась богиня, — но спрашивай, дочка.

Я так торопилась, чтобы не забыть снова, что даже не поблагодарила ее.

— Я хотела знать, почему не могу выйти замуж и за Тазу, и за Омимо — они ведь оба мои братья?

Все разом обернулись к Богине-матери и, заметив, что та чуть улыбнулась, расхохотались, иные — очень громко. У меня уши запылали и затрепетало сердце.

— Ты желаешь выйти замуж за всех своих братьев, дитя?

— Нет, только за Тазу и Омимо.

— А одного Тазу тебе не хватит?

И снова все посмеялись, особенно мужчины. Руавей смотрела на нас, точно все мы посходили с ума.

— Хватит, госпожа моя мать, но Омимо старше и сильнее.

Смех стал еще громче, но я махнула рукой — Богиня-мать же не разгневалась!

— Пойми, дщерь моя, — проговорила она задумчиво, оглядывая меня. — Наш старший сын будет солдатом. В день его рождения великая волна разрушила города на океанском берегу. Потому зовут его — Бабам Омимо, Господин Потоп. Беда служит Богу, но Богом быть не может.

Я поняла, что другого ответа не будет, и послушно ткнула большими пальцами в лоб. Даже когда Богиня-мать ушла, я все размышляла над ее словами. Они многое объясняли для меня, и все равно — Омимо, даже родившийся под дурным знамением, был красив и почти мужчина, а Тазу — просто капризный малыш. Я порадовалась тогда, что нам долго еще не жениться.

Тот день рождения мира я запомнила из-за вопроса и ответа. А другой — из-за Руавей. Это было год или два спустя. Я забежала помочиться в водяную палату и увидала, что варварка прячется, съежившись, за большим чаном.

— Ты что там делаешь? — спросила я громко и сурово, потому что сама испугалась.

Руавей шарахнулась, но смолчала. Я заметила, что одежды ее порваны, а в волосах запеклась кровь.

— Ты порвала одежду, — укорила я ее, а когда