Порою нестерпимо хочется… - Кен Кизи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мои размышления были прерваны шепотом Джо: «Мясо — в котелке» — и я увидел, как он крадется к ружью. (Из тумана возникает черный ствол. Гусь не видит нас. Он продолжает лететь.) Я вижу, как палец Джоби скользит по дулу, проверяя, не налипла ли грязь, — автоматическая привычка, которая вырабатывается за долгие годы охоты на уток вслепую. Он перестает дышать… (Гусь все приближается. Я немного поворачиваю голову под резиновым капюшоном проверить, смотрит ли Малыш. Он даже не оборачивается к гусю. Он глядит на меня. И улыбается…) и когда гусь оказывается на расстоянии выстрела, я говорю: «Не надо». — «Что?» — спрашивает Джоби. Челюсть у него отвисает чуть ли не на фут. «Не надо», — говорю я как можно небрежнее и направляю лодку на середину реки. Гусь резко поворачивает прямо у нас над головой — он так близко, что слышен даже свист крыльев. Бедный Джо так и сидит с отвисшей челюстью. Я чувствую, что он страшно расстроен: за год в Орегоне убивают больше оленей, чем гусей, потому что гусей не поймаешь на приманку, а если ты отправляешься за стаей в поля, то приходится три дня ползти за ними на брюхе по грязи, потому что они все время отходят так, чтоб хоть на палец, но быть за пределами выстрела… поэтому единственная возможность — случайно встретить отбившегося от стаи. Так что у Джоби были все основания расстраиваться. А кто бы не расстроился, если бы его лишили, может, единственной возможности пристрелить гуся.
Он смотрел, как огромная перламутровая птица медленно удаляется прочь, пока она окончательно не исчезла из вида. Потом повернулся и взглянул на меня.
— Какой смысл? — Я отвернулся от его взгляда и смотрел, как нос лодки рассекает воду. — Нам все равно не удалось бы его найти в этом чертовом тумане, даже если бы ты его и подстрелил.
Но он так и остался сидеть с раскрытым ртом.
— Ну, Господи Иисусе! — промолвил я. — Если б я знал, что ты просто хочешь укокошить гуся, то не стал бы тебя останавливать! Мне казалось, ты хотел его съесть. А если тебе не терпится пострелять, можешь пойти в выходные на пирс и поохотиться на чаек. О'кей? Или повзрывать лосося на заводях.
Это достало его. Динамитом пользовался Лес Гиббонс в глубоких заводях выше по течению, а потом собирал рыбу в лодку. Как-то мы с Джо нырнули в реку после одного из таких взрывов и обнаружили на дне сотни мертвых рыбин, из которых всплывала только каждая пятидесятая. Так что, когда я упомянул о глушении рыбы, он по-настоящему взвился. Рот у него закрылся, а на лице появилось апатичное выражение.
— Сомневаюсь, Хэнкус, — ответил он. — Я просто забыл, как ты не любишь, когда дичь подстрелена и потеряна. — Я ничего не ответил, и он добавил: — Учитывая твои чувства к племени канадских гусей. Просто я сразу не понял. Я так обрадовался, что не подумал. Теперь я понимаю.
Я не стал продолжать, предоставив ему считать, что он понимает, чем я был движим, хотя я и сам не мог это объяснить. Как я мог ему объяснить, что мои чувства к гусиному племени медленно, но верно изменялись — после того как ночь за ночью эскадроны этих разбойников лишали меня сна — и что мне не хотелось видеть убитым именно этого потерявшегося гуся, потому что он спрашивал: «Где все? Где все?…» Как можно было ожидать от бедного бестолкового Джоби, что он поймет это?
Появление в городе азиатского гриппа еще сильнее сплотило горожан в их кампании: «Еще один крест, но если мы сплотимся в борьбе, то сможем вынести все». Чихая и кашляя, они продолжали сплачиваться. С жалостными взорами и с согбенными от тяжести крестов спинами они являлись к Стамперам, живущим в городе, и просили жен передать своим мужьям, чтобы те поставили в известность Хэнка, что думают люди о его пренебрежении к друзьям, соседям и к родному городу. «Человек — это не остров, милочка», — напоминали они женщинам, а те передавали своим мужьям: «Ни одна женщина не потерпит такой несправедливости, а от своей рождественской премии можешь отказаться». Мужья же названивали в дом на другом берегу сообщить, что азиатский грипп не позволяет им выйти на работу.
А после того как все жены Стамперов выразили свое единодушие, а все мужчины заболели гриппом, горожане решили передвинуть поле битвы прямо под нос неприятелю. Они круглосуточно обрывали телефон, извещая Хэнка, что «Человек — не остров, сэр, и ты ничем не отличаешься от других!» Днем Вив перестала подходить к телефону (она уже перестала ездить в Ваконду в магазины, но, даже появляясь во Флоренсе, ощущала на себе холодные взгляды). Наконец она спросила Хэнка, нельзя ли отключить телефон. Хэнк только улыбнулся и ответил: «Зачем? Чтобы все мои друзья и соседи могли сказать: „Стампер отключил телефон; значит, мы его достали“? Котенок, зачем нам лишний раз нервировать наших добрых друзей и соседей?» Он вообще относился ко всему с такой беспечностью и таким весельем, что Вив оставалось только удивляться, искренне ли это было. Казалось, его ничто не волнует. Словно он вовсе утратил какую-либо восприимчивость, даже к этим гриппозным бациллам: он периодически чихал и сопел (но Хэнк всегда сопел из-за своего переломанного носа), иногда возвращался домой охрипшим (но, как он шутливо ей объяснял, это из-за того, что слишком много орет на еще оставшихся больных лодырей), но в отличие от прочих домочадцев он так и не заболел по-настоящему. Все остальные в доме, от младенца до старика, мучились расстроенными желудками и заложенными легкими. В общем, тоже ничего серьезного — Ли становилось то лучше, то хуже; Джо Бен, когда его начинал мучить синусит, принимал по три аспиринины зараз, но, как только боль отпускала, тут же проклинал искусственные медикаментозные средства и вспоминал церковную доктрину об излечении верой; Джэн по ночам блевала через окно на собравшихся внизу собак… в общем, ничего серьезного, но, так или иначе, вирус таки достал
