Иосиф Сталин – беспощадный созидатель - Борис Соколов

Таким образом, объективно по сравнению с 1945 годом внешнеполитическое положение СССР к концу жизни Сталина не улучшилось, а ухудшилось. Он лишился таких союзников, как США и Англия, перешедших в ряды его противников, а взамен получил ненадежных союзников, нуждавшихся в его поддержке и постоянном присутствии советских войск. Там, где этих войск не было, лояльность сателлитов в долгосрочном плане вызывала большие сомнения. Югославия из-за стремления Иосипа Броз Тито к самостоятельности отпала еще в 1948 году, Албания и Китай – в начале 60-х. Но и то, что Сталин создал в результате Второй мировой войны, – Советская империя практически в границах прежней Российской, и пояс зависимых государств в Восточной Европе, не просуществовало после его смерти и четырех десятилетий.

Борьба с «Космополитизмом»

Чтобы сохранить свою власть, Сталин обрек свою страну на еще большую изоляцию, чем в 30-е годы. С 1946 года развернулась активная борьба с «безродными космополитами» и «низкопоклонством перед Западом», а культура была поставлена под еще более жесткий, чем прежде, идеологический контроль. Количество фильмов, выпускавшихся всеми киностудиями страны, было сведено к минимуму – 10–12 картин в год, и все их смотрел и давал санкцию на выпуск в прокат лично Сталин. В этих фильмах, вроде «Кубанских казаков», не допускалось ни малейшей критики советской действительности, а проходила постоянная «борьба хорошего с отличным». Запад изображался загнивающим и озабоченным тем, чтобы выведать разного рода советские секреты и заслать в СССР своих шпионов, которым помогали всякого рода «космополиты» и «антипатриоты». И это как раз в то время, когда советские шпионы усиленно крали американские и британские ядерные и иные военно-промышленные секреты. В литературе постановление 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград» осудило редакции ленинградских журналов за публикацию произведений, «культивирующих несвойственный советским людям дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада». В том же постановлении были осуждены произведения «чистого искусства», непосредственно не связанные с общественно-политическими целями и задачами – в лице творчества Анны Ахматовой. Ее стихи, утверждалось в постановлении, «пропитанные духом пессимизма и упадничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, – «искусства для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе».

Особенно же сильно досталось в печально памятном постановлении 1946 года последнему еще сохранявшемуся в советской литературе сатирику – Михаилу Зощенко. Там утверждалось, что произведения Зощенко «чужды советской литературе», а сам он «изображает советские порядки и советских людей в уродливо-карикатурной форме, клеветнически представляет советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно-хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами. Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко… недопустимо…»

Отныне как в советской литературе, так и в культуре в целом разрешен был только сугубо оптимистический взгляд как на настоящее и будущее, так и на прошлое нашей Родины, а вчерашних союзников в войне требовалось изображать в самых черных красках, противопоставляя простых рабочих американских, британских или французских парней «милитаристам» и «воротилам крупного бизнеса». При этом упор делался на язвы капитализма – безработицу, инфляцию, неуверенность в завтрашнем дне. У неискушенного советского обывателя, не бывавшего в Европе, а тем более в Америке, должно было возникнуть чувство, будто на Западе живется простому человеку куда тяжелее, чем в Советской стране. Сусальные картинки, вроде «Кубанских казаков», должны были в некотором роде компенсировать советским людям тяготы послевоенного быта, воспоминания о новом голоде 1946–1947 годов, о том, что вопреки ожиданиям, после войны легче жить не стало. Как вспоминал Константин Симонов, «что контраст между уровнем жизни в Европе и у нас, контраст, с которым столкнулись миллионы воевавших людей, был нравственным и психологическим ударом, который не так легко было перенести нашим людям, несмотря на то, что они были победителями в этой войне, – я чувствовал, понимал… Как я помню, и в конце войны, и сразу после нее, и в сорок шестом году довольно широким кругам интеллигенции… казалось, что должно произойти нечто, двигающее нас в сторону либерализации… послабления, большей простоты и легкости общения с интеллигенцией хотя бы тех стран, с которыми мы вместе воевали против общего противника. Кому-то казалось, что общение с иностранными корреспондентами, довольно широкое во время войны, будет непредосудительным и после войны, что будет много взаимных поездок, что будет много американских картин – и не тех трофейных, что привезены из Германии, а и новых, – в общем, существовала атмосфера некой идеологической радужности, в чем-то очень не совпадающая с тем тяжким материальным положением, в котором оказалась страна, особенно в сорок шестом году, после неурожая. Было и некое легкомыслие, и стремление подчеркнуть пиетет к тому, что ранее было недооценено с официальной точки зрения».

Сталин решил проблему оздоровления чересчур легкомысленной идеологической атмосферы и контраста между уровнем жизни у нас и на Западе просто: заставил советских граждан бояться Запада как черт ладана, а пропаганде велел изображать нашу жизнь такой, какой миллионы уцелевших солдат увидели западную жизнь. Жизнь же в капиталистическом мире изображалась примерно так, какой была в действительности советская послевоенная жизнь. Контакты же с западными корреспондентами и просто с иностранцами, в том числе и прошлые, санкционированные, – в войну, стали приравниваться к шпионажу, и кое-кого из слишком бойких интеллигентов отправили за это на долгий срок в лагеря. «Низкопоклонство перед Западом» Сталин стремился победить еще и тем, что инициировал поиск «русского приоритета» во всех мыслимых и немыслимых сферах науки и культуры. При этом, правда, секреты атомной бомбы приходилось красть у американцев, а в разработке ракетного оружия активно использовать трофейные немецкие разработки, а на первом этапе – и вывезенных из Германии конструкторов.

Другое советское оружие, появившееся в послевоенные годы и ставшее символом эпохи, – автомат Калашникова «АК-47», на самом деле к конструктору Михаилу Тимофеевичу Калашникову имел весьма отдаленное отношение. Советская, а потом российская пропаганда приписала ему изобретение самого популярного автомата XX века, изображенного даже на гербе некоторых африканских государств. На самом деле Михаил Тимофеевич к конструированию знаменитого оружия не имел никакого отношения, кроме того, что дал ему свое имя. Для специалистов давно уже не является секретом, что знаменитый автомат Калашникова – это модернизированная копия германской штурмовой винтовки 1944 года, разработанной конструкторским бюро Хуго Шмайссера. До конца войны немцы успели выпустить примерно 450 тыс. экземпляров этого автомата. Кстати сказать, в советских фильмах «шмайссером» обычно называли германский автомат 1942 года, разработанный совсем другим конструкторским бюро. Обычно Калашникову приписывается модернизация затворного механизма германского автомата 1944 года. На самом деле этот механизм заимствован у американской штурмовой винтовки 1944 года «гаранд». И эта винтовка была хорошо известна немецким конструкторам, которые в 1946–1952 годах во главе со Шмайссером трудились над новыми штурмовыми винтовками в Ижевске. Ведь в конце войны немцы успели захватить какое-то количество этих винтовок в качестве трофеев. Напротив, в Советском Союзе эта американская винтовка не была известна, поскольку по ленд-лизу не поставлялась. Сам Шмайссер в конце войны оказался в Тюрингии, занятой американскими войсками. Американцы конструктора подробно допросили, но забирать в Америку не стали. Дело в том, что американцы после войны сделали ставку на более сложную в обслуживании штурмовую винтовку с большей прицельной дальностью, предназначенную для более профессионально подготовленных солдат. Образцом этого направления в развитии стрелкового оружия стала знаменитая винтовка-автомат «М16». Зато Советы, сделавшие при Сталине ставку на массовую армию ополченческого типа и пришедшие в Тюрингию вслед за американцами, винтовкой Шмайссера всерьез заинтересовались, как простым в обращении массовым оружием для миллионов призывников. Конструктора вместе с его командой отправили в Ижевск. Сам Шмайссер умер в восточногерманском Эрфурте в сентябре 1953 года и утверждал, что дал советским товарищам лишь несколько ценных советов. В характеристике Шмайссера, сохранившейся в советских архивах, говорится: «Технического образования не имеет. В процессе своей работы над проектами проявил себя как практик-конструктор. От каких-либо конструкторских разработок отказывается, ссылаясь на отсутствие специального образования и неумение самостоятельно конструировать. Ни на каких работах завода использован он быть не может». Тем не менее, этакую бездарь и бездельника почему-то держали в Ижевске целых шесть лет, выплачивая более чем приличное жалованье. Чувствуется, что характеристику составляли, что называется, «для истории», чтобы доказать потомкам, что немцы к конструированию знаменитого автомата не имели никакого отношения. Сам Шмайссер был не столько конструктор, сколько – менеджер – организатор производства, но его сотрудники, несомненно, в конструировании знаменитого автомата Калашникова принимали самое непосредственное участие. Разумеется, новый автомат не был простой копией германской штурмовой винтовки 1944 года. Различался калибр патрона. У немецкой винтовки он был 7,92 мм, у советского автомата – 7,62 мм. Кроме того, у советского автомата был другой затвор, взятый у американской винтовки. А главное, на советских заводах стояли иные станки и применялись иные материалы, чем на германских. Очевидно, команда Шмайссера в Ижевске как раз тем и занималась, что приспосабливала германские технологии под советские реалии. А когда встал вопрос, чьим именем назвать знаменитый автомат, видным советским конструкторам-оружейникам, вроде Георгия Шпагина или Василия Дегтярева, было совестно ставить свое имя под чужим изобретением. Другое дело – народный самородок Михаил Калашников, вроде народного академика Трофима Лысенко, не имевший никакого специального образования. А ведь для того, чтобы переделать немецкий прототип под другой патрон, затвор и условия производства, требовались многочисленные расчеты, требовавшие хорошего знания высшей математики, сопромата, баллистики и многих других специальных дисциплин. Интересно, где «народный конструктор» все это усвоил, если не закончил даже средней школы. Под конец жизни Калашников искренне уверовал, что именно он изобрел знаменитый автомат, и столь же искренне возмущался, что некоторые государства тиражируют его без покупки российской лицензии.