Человек книги. Записки главного редактора - Аркадий Мильчин

Конечно, вполне отвечающие действительности слова обо мне: «издательский работник, автор книг и многих статей по издательскому делу и книговедению» – звучат вроде бы значительно, даже многозначительно. Но я прекрасно отдаю себе отчет в том, что так можно охарактеризовать не одного меня. Таких немало. Это не более холмика на ровном месте. Пройдет немного времени, и все это забудется, прежде всего потому, что сама отрасль меняется все быстрее и быстрее. И это потребует новых авторов, новых идей, новых книг и статей ради подготовки новых кадров и совершенствования действующих. Единственное, что может как-то утешить, – это относительная уверенность в том, что есть в мною написанном нечто, что используют, вберут в свои труды авторы, которые придут на смену мне и современным мне авторам на том же поприще. А главное значение многие мои работы имеют потому, что помогали тем, для кого они писались, прежде всего издательским работникам и авторам, лучше выполнять свои обязанности, облегчали их труд. Это оценили студенты Тюменского университета, изучающие издательское дело и редактирование; они прислали мне заключенную в рамку «почетную грамоту» с таким текстом:

Аркадий Эммануилович, спасибо Вам за наше счастливое редакторское детство!

Несмотря на все сказанное выше, я считаю полезным написать и проанализировать то, что я назвал «моим авторством», т. е. что и почему я написал, какой резонанс мои писания имели.

Зачем?

Во-первых, мне это интересно. Как ни дорожил я редакторской работой, как ни любил ее за возможность созидания книг, все же еще дороже была для меня работа литературная – так сказать, прямое творчество, созидательная деятельность в полном объеме.

Во-вторых, рассказ о моей литературной работе полезен и потому, что позволяет осмыслить развитие литературы по редактированию и издательскому делу, понять ее сильные и слабые стороны.

Редактируя книги по редакционно-издательскому делу, я был обречен на то, чтобы и самому стать автором таких книг, поскольку видел, чего в редактируемых мною книгах не хватает с точки зрения интересов и потребностей читателя.

Первые неудачи

Думаю, что одна из причин, объясняющая, почему я стал литератором, – рано проснувшиеся графоманские склонности.

Отчетливо помню, как в классе четвертом захотел я написать рассказ. Но о чем?

Как раз в это время мама рассказала мне, как во время Первой мировой войны родители папы получили на него похоронку. В суматохе при окружении и разгроме армии Самсонова, в рядах которой оказался вольноопределяющийся Мильчин, папину шинель случайно надел другой солдат, а папа, естественно, надел его шинель. Солдат этот погиб, а так как он был в шинели папы, то посчитали убитым не его, а папу. Об этом послали извещение папиным родителям. На самом же деле папа попал в плен, долгое время, до 1918 года, находился в немецком концлагере и освободился только благодаря поражению немцев.

На меня этот факт папиной биографии произвел очень сильное впечатление. Он казался взятым из какого-то романа.

Поэтому, когда желание написать что-то художественное стало особенно сильным, я, как уже упоминал выше, в главе о папе, решил, что случай с папиной «гибелью» можно положить в основу новеллы.

Но ничего хоть в малой степени путного из этой попытки не получилось и получиться, как я теперь понимаю, не могло. Не исписав и половины тетрадной страницы, я пришел к выводу, что написанное иначе как неудачей назвать нельзя. И выбросил страничку в печку.

Вторая попытка сочинять связана с большим впечатлением от рассказа К.И. Чуковского о писателе Слепцове, жизнь которого была, несомненно, подобна роману. Вот я и решил воссоздать своим пером художественную биографию Слепцова.

Помню только, что начинаться это повествование должно было со сцены в церкви – какой именно сцены, память не сохранила. Но чтобы такую сцену написать, нужно было хоть приблизительно знать церковную обстановку и церковную службу, а я понятия о них не имел. В церкви никогда не был, службы никакой не видел. А между тем все в моем повествовании должно было быть подлинным. Такой человек, как я, не мог не быть реалистом. Я стал искать описание церковной обстановки и службы в книгах, но ничего найти не сумел: слишком мал был мой книжный и библиографический опыт. Тем дело и кончилось. Я даже нескольких строк не написал.

Третью попытку я бы не стал называть такой же неудачной, как первые две. Хотя и удачной ее тоже бы не назвал.

Это был беллетризованный рассказ о малозначимых событиях моей ученической жизни, о встречах с соученицами и соучениками за пределами школы, воссоздание их внешнего вида (словесный портрет), наших разговоров. Тетрадка с этим опусом путешествовала со мной по дорогам войны, и лишь в конце 40-х годов, когда я случайно уронил ее в коридоре коммунальной квартиры, где мы жили, и жена, найдя ее, вернула мне, выразив неудовольствие моей рассеянностью, я впопыхах из стеснительности ее уничтожил.

Институтские письменные работы

В институте моя тяга к сочинительству находила удовлетворение в курсовых работах, которые я писал с большим воодушевлением, и они получались у меня лучше, чем художественные опыты.

Первой такой работой, которую я писал для Дитмара Эльяшевича Розенталя (он вел у нас курс синтаксиса русского языка), было сочинение на тему о роде определения при существительном, зависящем от числительного два, три, четыре, или, иначе, о согласовании определения со счетным оборотом с числительными два, три, четыре.

Розенталь был сторонником точки зрения, согласно которой нормы литературного языка создаются не произвольно, а формируются писателями в ходе творчества. Мне это казалось правильным. Смысл и цель работы была в том, чтобы установить, как согласовывали эпитеты с названным выше счетным оборотом в своих произведениях русские классики, и на этой основе определить преимущественную форму согласования. Речевая практика должна была помочь сформулировать языковую стилистическую норму.

Я стал читать классику и выписывать примеры. Собрал огромное их число. Систематизировал их и сделал выводы о тенденциях, так как практика единообразной не была. Пытался определить причины отклонений от складывавшейся нормы.

Дитмар Эльяшевич оценил работу как отличную. Больше того, что-то в ней его, видимо, зацепило. Во всяком случае, как я упомянул выше в рассказе о годах учебы в МПИ, лет через пять после того, как я писал эту курсовую, он вспомнил ее тему.

Полагаю, что работа эта все же чем-то выделялась на фоне других. Во всяком случае, я работал над нею истово. Меня и в дальнейшем всегда воодушевляла возможность собирать материал, проявляя терпение и выдержку. Мне казалось, что уж тут меня трудно будет опередить и что если не талантом, то трудолюбием я достигну того, на что другим терпения не хватит. Это было своеобразным преодолением комплекса неполноценности. Вероятно, Дитмар Эльяшевич посчитал мои наблюдения серьезным материалом для подкрепления той нормы, которая формулировалась в пособиях по грамматической стилистике, а именно: с существительными мужского и среднего рода определения, как правило, надо ставить в родительном падеже (два вместительных шкафа, три широких окна), а с существительными женского рода – как правило, в именительном падеже (две милые девушки). Это подтверждалось практикой большинства русских писателей.