Николай II - Александр Боханов

Великокняжеский отпрыск вынашивал план издать в дни всеобщего крушения и распада сборник стихов-предсказаний. Поэт-аристократ был уверен, что в этом заключался утонченный шик, доступный пониманию лишь посвященных. Его окрыляло, что маститый журналист А. В. Руманов и известнейший юрист А. Ф. Кони (последний вообще считал Владимира «надеждой русской поэзии») горячо поддержали это намерение. Молодой человек нисколечко не жалел о падении монархии, хотя приходился внуком императору Александру II и кузеном Николаю II. Когда навещал своего отца и мать, живших до конца лета 1917 года в роскошном дворце в Царском Селе, он читал им свои стихи, делился издательскими замыслами.

Мать рассказывала, что несколько раз через решетку ограды наблюдала бывшего царя и царицу под охраной около Александровского дворца, что подобное зрелище вызывало в ее душе тоску и печаль. Сын выслушивал молча и смотрел на мать снисходительно. Ему «те люди» были совсем не интересны. Никаких моральных обязательств перед ними не имел. Без стеснения рисовал на царицу непристойные карикатуры, показывал их друзьям, и они весело смеялись. Особенно упражнялся в язвительных замечаниях Феликс Юсупов, воспринимавший Александру Федоровну как личного врага.

Последнее поколение русской аристократии, князь Палей в том числе, столичная «золотая молодежь», состояло почти сплошь из циничных эгоцентриков. Они вступили в жизнь накануне крушения России и совсем не дорожили прошлым. Их самолюбие тешила мысль, что они очевидцы «крушения последнего Рима». Их увлекало настоящее и занимало грядущее, которого они ждали, кто со страхом, кто с опасением, но все — с несомненным любопытством. Столько было предсказаний, предчувствий, предположений! Но в это будущее многим из них дорога оказалась закрыта. В июле 1918 года Владимира Палея в Алапаевске столкнут в шахту вместе с другими Романовыми, несмотря на то, что он не носил царскую фамилию. Убийц династические тонкости не занимали. Они знали — мальчишка «царский выкормыш», а этого было достаточно…

В Александровском дворце время остановилось. В первые недели после возвращения Николая Александровича жизнь замерла, все погрузилось в какое-то безнадежное оцепенение, как на утлом суденышке, оказавшемся посреди беснующегося моря. Потом стало несколько лучше; привыкали, овладевали великой христианской добродетелью — смирением. Никаких общественно значимых устремлений, дальних целей не существовало. Судьба царя и его близких уже ни в какой степени не зависела от них самих. Полагаться можно было лишь на милость Всевышнего. Старались не говорить о будущем. Вначале были еще упования на благоприятный исход, на то, что все образуется, семье позволят куда-то уехать. Но с каждым днем надежда убывала, а к лету она совсем исчезла. Газеты доставлялись из Петрограда каждый день, и, читая их, надо было быть безумным, чтобы тешиться иллюзией, что их просто так отпустят, куда они хотят. Ни царь, ни царица безумными не были. Все прекрасно понимали. Но они знали и другое: в конечном итоге судьба каждого в руках Божьих, и будет так, как должно быть. Если грядут новые испытания, а они, несомненно, будут, надо только усердно молиться, чтобы хватило крепости духа.

Императрица, в силу эмоциональности, страстности своей натуры, особенно остро переживала происходящее. В конце мая 1917 года Александра Федоровна написала пространное письмо полковнику А. В. Сыробоярскому, лечившемуся ранее в ее госпитале и после революции рискнувшему прислать ей благодарственную весточку. В том послании многое о себе рассказала. Зная, что никогда не лгала и не лукавила раньше, можно не сомневаться, что это действительная исповедь сердца поверженной царицы, оскорбленной жены и несчастной матери.

«Все можно перенести, если Его (Бога. — А. Б.) близость и любовь чувствуешь и во всем Ему крепко веришь. Полезны тяжелые испытания, они готовят нас для другой жизни, в далекий путь. Собственные страдания легче нести, чем видеть горе других, и не будучи в состоянии им помочь. Господь так велик, и надо только молиться, неутомимо Его просить спасти дорогую Родину. Стала она быстро, страшно рушиться в такое малое время. Как тяжело читать газеты. Где мы? Куда дошли? Сколько гадости о Нем (Николае II. — А. Б.) пишут: слабоумие и т. д. Хуже и хуже, бросаю газеты, больно все время. Все хорошее забыто. Тяжело ругательства про любимого человека читать, несправедливость людей и никогда ни одного хорошего слова… Когда про меня гадости пишут — пускай; это давно уже начали травить, мне все равно теперь, а что Его оклеветали, грязь бросают на Помазанника Божия, это чересчур тяжело. В людей, Вы знаете, я почти не верю, но зато всем сердцем — в Бога; и все, что случится, не отнимет эту веру… Царство зла теперь на земле. Психология массы — страшная вещь. Наш народ уж очень некультурен, оттого, как стадо баранов, идут за волной».

Но Господь оставил их на земле, в этом «царстве зла», и надо было жить наперекор всему и всем. По мере возможности старались устроить повседневность, придать смысл своему существованию. Сам собой встал вопрос о продолжении обучения Алексея. Несколько дней в апреле царь и царица с приближенными обсуждали подробно эту тему. Мальчик был еще слаб, но, как только поправится, необходимо было продолжить регулярные занятия, прерванные еще в феврале. Теперь ведь многие преподаватели удалены, и эту роль могли исполнять лишь те, кто разделял заключение во дворце. В конце концов приняли следующее распределение педагогических обязанностей: Николай Александрович будет преподавать историю и географию, Александра Федоровна — Закон Божий, баронесса София Буксгевден — английский язык, Екатерина Шнейдер — арифметику, доктор Евгений Боткин — русский язык, а Пьер Жильяр — французский. Занятия начались 17 (30) апреля.

К концу апреля все дети окончательно выздоровели; последними Ольга и Мария. В полном составе собрались за обеденным столом лишь 19 апреля. Начали выходить гулять всей семьей. Александра Федоровна первый раз вышла на улицу 11 апреля. Она еще была очень слаба. Сильно болели ноги, и ее вывез в кресле-коляске верный матрос Клементий Нагорный, который теперь, после скандального расставания с боцманом Деревенько, остался единственным дядькой при цесаревиче. В отличие от многих других, он сохранил до конца верность царской семье. По доброй воле поехал с ней в Тобольск, а затем в Екатеринбург, где несколько раз открыто вступался за подопечного мальчика. В конце концов его из Ипатьевского дома увезли, заключили в тюрьму и за месяц до убийства Романовых расстреляли.

В парке Николай Александрович и члены его семьи могли двигаться лишь на определенном пространстве, образуемом цепью охраны. Они это называли «кругом». Постепенно начал устанавливаться контакт между солдатами и арестантами. Царь и его дети были простыми в обхождении, такими послушными, внимательными, аккуратными, так нежно относились друг к другу, что это невольно трогало многие сердца. Конечно, всегда находились экземпляры, стремившиеся продемонстрировать превосходство, корчившие из себя «строгих начальников» и получавшие сладостное удовольствие, чиня мелкие притеснения. Но другие, наоборот, вступали в беседу и с охотой рассказывали о своем нехитром житье-бытье, о повседневных нуждах, о положении дел дома. Солдат невольно поражало, что царь и дочери, особенно Мария Николаевна, с огромным вниманием их рассказы слушали и запоминали. И по прошествии дней задавали вопросы о больной жене, о здоровье других родственников и близких, называли их по имени! С ними так «из благородных» никогда и никто не разговаривал!