Милый дедушка - Владимир Курносенко

А может быть, простите, так оно и было.

И еще, после аплодисментов, он кланялся, сдержанно кланялся и все так же серьезно пел вторую. «Думал я, разлука помо-о-о-жет…»

«Вновь с надеждой взгляд тво-ой ловлю-у-у..»

Это была вторая его песня и еще лучше, чем первая.

Это была песня про тетю Лору.

А может быть, и нет, я не знаю.

После второго курса мы приехали к нему отдыхать, я и два моих товарища. У дяди Лени как раз гостил Юрка, племянник его с тети Лориной стороны, ну, помните, его отцу дядя Леня подарил мою ракетку? Юрка тоже, конечно, чувствовал дядю Леню, как чувствовал его я, когда был пацаном. Каким он на самом деле и был, дядя Леня.

Мы плыли на двух лодках по чистому озеру, и солнце малиновым пальцем рисовало нам дорогу. Дядя Леня скалил свои длинные зубы и подначивал Юрку, а также сообщал моим друзьям, что озеро это занимает четвертое место в мире по прозрачности воды и красоте пейзажа. Мы прибыли на остров, поставили палатку и вышли на вечернюю зо́рю. Тот, договорились мы, кто поймает больше всех, будет генерал, а кто меньше — ефрейтор. Остальные поделят офицерские чины. Стали ловить. Мы сидели с Юркой в маленькой лодке, и у обоих у нас не клевало, а дядя Леня уже кричал нам по воде из своей большой, не пора ли, дескать, позаботиться о костре для офицеров, потому что все они там у себя таскали одну за другой. Тогда мы с Юркой выбрали удочки и прошли на веслах вокруг острова, с кормы закинув дорожку с блесной. Я греб, как показывал мне один мужик-рыбак, загребая то одним веслом, то другим, и на втором круге у нас взяла щука. Наверное, это была первая и последняя щука в моей жизни. Мы тянули ее с Юркой, не веря, все не веря и вздрагивая трясущимися руками. Мы запутали леску. А когда она упала в лодку, огромная, страшно бия своим страшным хвостом, я бросился на нее животом и ножом чуть не отхватил ей голову. Я боялся, что она выскочит. Солнце село, стало полутемно, и дядя Леня причалил большую лодку, в которой, вытянув шеи в нашу сторону, сидели мои друзья. Они увидели, и их насмешливые голоса поменяли интонацию. Мы с Юркой беспрекословно стали генералами, а дядя Леня заметно приуныл. Потом выпили, ели уху из щуки, окуней и чебаков, называемую нами (не знаю, правильно или нет) тройной, а потом, сняв резиновые сапоги, уснули.

А часов в шесть я проснулся. Над самым моим носом покачивался хвост невиданного размера щуки, а там, выше, на фоне светлеющего голубого неба, смотрело на меня спокойное дяди Ленино лицо. Все было ясно. Он даже не улыбался. С трех часов он ходил в одиночку вокруг острова, пока не взял то, чего не мог не взять.

Он победил.

Вечером мы возвращались по четвертому в мире озеру, и остров покрывался позади своим вуалевым туманом, солнце пило воду на самом горизонте, а мы с дядей Леней были счастливы, и все еще было впереди.

Теперь у него другая жизнь. Он бросил курить, рисует и подумывает совсем уйти из массовиков-затейников, где уже ему тяжело. Только будто штатное место художника занято, и дядя Леня рисует пока пр договору. Пейзажики, озеро, лес… Тоже, поди, думаю, неплохо. Иринка его вышла замуж за хорошего парня, за начальника тамошней милиции.

Но… как бы это сказать, не артиста, что ли.

Начальник милиции ликвидировал дяди Ленино небрежное превосходство в семье, ликвидировал рюмку водки перед обедом и еще больше пристрастил дядю Леню к лесу. Нет, нет, дядя Леня не обижается, боже упаси. Он гордится зятем и самой ликвидацией, ему всегда нравились мужчины — мужчины. Ему нравится его зять. И все же будто чего-то жаль все время. Будто что-то такое уже закончилось и никогда-никогда уже не будет. Когда недавно Иринка попала под машину, когда подняли ее и понесли — домой почему-то, — дома был один дядя Леня. Она была без сознания, и сломанная ключица торчала у нее под кожей. Дядя Леня сидел подле, подле красавицы единственной своей дочери и дул ей в лицо. Как дуют на ушибленную руку, как дуют на чай или кипяченое молоко. Откуда ж ему было знать, что в таких случаях положено делать.

Но все обошлось.

Сотрясение мозга и перелом ключицы не худшее, что бывает с людьми. Через две недели Иринка из больницы вышла, а дядя Леня, который носит теперь какую-то старую простонародную шапку, снова зачастил в лес.

А еще помню вечер, вокруг упругая темнота, и везде, справа, слева, вверху — сладкая тревожащая тайна… И комары, и злой их звон, и шлепки по ним там-сям, а с эстрады поет мой дядя, дядя Леня: «Думал я, разлука помо-о-ожет…» Он поет, а я чувствую, предчувствую уже то, что с нами будет потом.

То самое, что теперь уж произошло.

РОС НА ОПУШКЕ РОЩИ КЛЕН

(Кирик)

Все началось давным-давно: лет, получается, сорок, а то и больше тому назад. Кирик только народился, дядя Аким служил офицером в танковых войсках, а тетя Галя, жена дяди Акима, вела, что называется, домашнее хозяйство и воспитывала сына Кирика. Наш дедушка Алексей Иванович, получив от молодой снохи первое «семейное» письмо, спросил у бабушки:

— А почему ж «Галли»?

Письмо свое тетя Галя на аристократический манер Подписала именно так — «Галли».

— Та мэни шо? — пожала плечами бабушка. Ей такие штуки были безразличны.

Но дедушке — нет. Он был человек бедный, но гордый и решительный. Когда у него, к примеру, заболевал зуб, он сам вырывал его плоскогубцами, помочив их предварительно в водке. А однажды заколол вилами бешеную собаку. Все разбежались, а он взял в ограде вилы и заколол.

— Почему «Галли», а не просто «Г»? — еще раз спросил он бабушку.

И бабушка, конечно, закатилась. Она была хохлушка-хохотушка, посмеяться ей было только дай.

Дедушка — внук крепостного, сам всю жизнь проработавший стрелочником на станции Называевская (это по Омской железной дороге), с тех пор красивых тети Галиных писем больше не читал. А тетя, у которой в роду будто б и вправду водились какие-то польские князья, поняла «отношение» и обиделась навсегда. Ну и пошло. Все сношения между тетей Галей и нашей родней прекратились, и как она потом жила, о чем сама в себе думала, никто не знал и не интересовался. Дядю Акима жалели, но вслух ничего не высказывали: щадили его чувство.

Детей у Алексея Ивановича было всего семеро — четыре сына и три дочери. Нас же, внуков, родных и двоюродных, росло уже больше дюжины. Когда собирались у кого-то всем шалманом, постель для мужчин и нас, пацанов, стелили на полу — так нас было много. И допоздна, помню, все что-то мы смеялись, щекотались и радовались друг на дружку, пока не уторкивались кое-как к середине ночи и не засыпали. Про одного только Кирика знали понаслышке — тетя Галя не отпускала его к нам. Однако ж сами мы считали Кирика кровным нашим братом и все равно любили. Когда отец служил во Франкфурте-на-Одере, дядя Аким, как раз был в Польше, и летом, купаясь в немецкой реке, я все, бывало, выглядывал на польском берегу: а не гуляют ли там, взявшись за руки, дядя Аким опальная тетя Галя и незнакомый мне двоюродный брат Кирик.

Дядю Акима я увидел лишь на похоронах Алексея Ивановича.

Он приехал один, без семьи и сидел, когда мы вошли, в большой комнате за круглым обеденным столом. Гроб с дедушкой был в соседней комнате; дядя Аким держал в руке офицерскую фуражку и плакал.

На тех же поминках я впервые услышал, как они, четыре сына Алексея Ивановича, поют.

Никогда уж потом я не слыхал ничего красивее и лучше.

…Сперва шли украинские. Те, что пел когда-то сам Алексей Иванович. «Ах, поля вы, поля, да вы, широки поля, как на вас, на полях, урожаю нема…»

Потом «из Тараса Григорьевича Шевченко».

Мне, обрусевшему мальчику, от рождения не знавшему вовсе родового малоросского своего языка, в тех песнях слышался близкий и чувством угадываемый гул. Я словно чуял, о чем это и зачем.

Пели любимую дедушкину «Пшеницу золотую…». Дядя Витя и мой отец по очереди вели первый голос, а когда менялись, тот, кто получал свободу, взмывал вверх, в невыносимую жаворонковую какую-то высоту. Однако сложная гармония песни оттого не нарушалась, а добавляла себе еще одно ажурное кружево. Дядя Леня, единственный в семье профессионал (он работал на курорте массовиком-затейником), поддерживал то отца, то дядю Витю, дирижируя обеими руками или даже вилкой, а дядя Аким вторил всем звучным баритональным басом, будто жирной чертой отчеркивал снизу все выводимые остальными замысловатые фигуры и знаки. Казалось, медленно и осторожно надувают они вчетвером огромный хрупкий шар, и шар этот может лопнуть в любую минуту, а может улететь куда-то ввысь, высоко-высоко; к богу, быть может.

Я глядел на бледные, торжественные лица, делавшиеся всегда особенно похожими между собой на этой песне, и представлял себе человека, которому «хорошо вот здесь остановиться и, глядя вдаль, подумать, помолчать…», и человек тот был не то мой родной дедушка Алексей Иваныч, который умер, не то я сам, еще пока живой.