Significant Digits - Значащие цифры - Alexander D
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так это поизошло. Дорога в ад вымощена соразмерными ответами на индивидуальные побуждения.
Никита отправился в Гёреме. Где дементоры пожирали его. Они должны были быть смирными, но голодными. Киприоты в последнее время расшумелись, и на пороге могла быть очередная война.
≡≡≡Ω≡≡≡
Темно. Человек хрипло шепчет:
– Όχι… όχι… όχι… όχι… όχι…
Прошло двенадцать лет.
– Σκότωσε με… σκοτώσεις… σκοτώσεις… σκοτώσει εμένα…
Он знает, как долго сидит. Они кормят его через определённые промежутки, и знание времени – это одна из вещей, которая ещё удерживается в его голове. Он знает, что многое не удержалось. Монстры едят его. Они едят его.
Он снова хрипит.
– Όχι… όχι… όχι… όχι… όχι… σκοτώσει εμένα…
Здесь темно. Монстры едят его. Он знает, что есть и другие вещи, кроме темноты и монстров. Есть также холод и камень, и металл, и шаги, и деревянные тарелки, сложенные в кучу, которая медленно тает, превращаясь в серую лужу. Есть ли хоть что-нибудь на тарелках? Он не помнит. Они сгнивают всего за несколько дней, но должна же быть причина, по которой люди приносят их ему, а затем складывают там… но он не может вспомнить, в чём же она.
– Σκότωσε με… σκοτώσεις… σκοτώσεις… σκοτώσει εμένα…
Раньше он говорил разные вещи, он это знает. Он не помнит, что же это было. Это не имеет значения. Сейчас у него осталось только это. Это он и говорит:
– Όχι… όχι… όχι… όχι… όχι…
Здесь темно. Монстры едят его. Он говорит, когда может. Когда у него есть силы. Это просьба. Может, они сделают это. Может быть, если он хорошо попросит.
– Όχι… όχι… όχι… σκοτώσεις… σκοτώσει εμένα…
Нет… Нет… Нет… убейте меня… убейте меня…
Двенадцать лет без изменений, которые бы он мог вспомнить. Он знает, что могли быть изменения, которые он забыл, и он знает, что он забыл очень много других вещей. Однако он не может вспомнить, что потерял.
Здесь темно. Монстры ед…
Что? Что? Здесь громкий шум. Он такой громкий. Как будто мир трясётся в руках какого-то великого божества. Всё трясётся, и камни под ним подскакивают и сдвигаются. Один выскальзывает из стены, затем второй. Этот падает ему на руку. Он очень тяжёлый, и у Никиты перехватывает дыхание. Больно.
Проходит немного времени, и снова удар. Камни под ним прыгают, он мечется из стороны в сторону. Его рука по-прежнему прижата, так что он не может отодвинуться далеко. Рука очень болит, но это не имеет значения. Это просто боль. Ему всё равно, потому что по-прежнему темно, и монстры поблизости. И они едят его.
Проходит больше времени. Теперь он ничего не говорит. Он ждёт, чтобы узнать, что произойдёт. В нём есть что-то, как будто ожидание чего-то, что не является болью. Он не может сказать, что бы это могло быть. Но он ждёт.
Произошла перемена. Что-то ещё изменилось! Он всё ещё истощён, мёрзнет и его терзает ужасная боль, но это мелочи, потому что что-то изменилось. Так долго, годами, оно было в голове и груди. Чувство, будто сильная, но мягкая рука сжимала его, принуждая к длинным, болезненным, жадным поцелуям, царапающим его душу. Её осколки отлетали словно щепки. Их вырывали у него, смакуя будто пищу. Он по кусочкам терял себя.
И это прикосновение исчезло.
Это казалось трудным для понимания, ведь не было ничего, с чем можно было бы это сравнить. Только что, как и всегда, было прикосновение костлявой ненависти, и вот оно исчезло. И не возвращается. Он знает это. Он знает, что его не едят. И он не забывает.
Его ели, а теперь нет. Его мир дал трещину: непреодолимая река жизни, следовавшая от боли к ещё худшей боли, повернула вспять. Он не чувствует удивления. От него осталось недостаточно, чтобы почувствовать удивление. Он лежит голый и сломленный, эти существа высосали его душу. А то, что от него осталось, уже не может понять этого события. Закон его мира перевернулся. Его не едят.
Проходит время. Но он не считает его. Он ждёт. Может ли он сдвинуться, если захочет? Это не имеет значения, поскольку он не хочет. Он лежит с раздавленной рукой и ждёт. Такая любопытная вещь – знать и помнить, что с ним случилось что-то хорошее. Он весь в синяках, его ум ослаблен и не может осознать большего, чем случившееся чудо. Произошло что-то хорошее. Его не едят.
Он слышит голоса. Дверь к его камере открывается, давая путь свету. Тёплый и жёлтый, он чувствует его на своей коже. У женщины есть свет. Свет исходит от её палочки. Он видит женщину. Она прекрасна. У него нет ничего, с чем он мог бы её сравнить, но она прекрасна. У неё слабая улыбка на лице, у неё каштановые волосы, которые ложатся локонами на плечи. Она что-то говорит, и хотя для него все слова бессмыслица, её голос – музыка.
Позади неё много людей, которые говорят всё больше бессмыслицы. Он не двигается. Он наблюдает за женщиной. Остальные тоже красивые, но они не похожи на неё. Она двигается к нему, и он чувствует, как она толчком открывает ему челюсть и помещает что-то мягкое в рот. Он понимает, что оно сладкое, хотя и не может вспомнить что это значит. Он смотрит на неё. Она касается его щеки, чуть-чуть хмурится и нежно касается его шеи. Он глотает. Сладко.
В какой-то момент те другие сдвинули камень с его руки и что-то сделали. Боль ушла, хотя он и не придавал ей особого значения. Это была только боль. Его не едят, что может быть важнее этого?
Появился звук металла – Кер-Чак! – и внезапная темнота.
≡≡≡Ω≡≡≡
Пип был аврором всего год, но уже хорошо знал, как ему повезло быть назначенным в Тауэр.
Когда он сказал об этом своей матери, она рыдала от гордости… не просто слегка заплакала, а по-настоящему рыдала. Он даже не знал, что делать, так что он просто встал перед ней и, похлопывая её по спине, сказал: «Ну всё, мама, ну успокойся».
Она повернулась и прильнула к нему, и стала причитать что-то о том, что так гордится им и что он будет работать с самым важным человеком в мире, и что как был бы
