К истокам русской духовности. Этюды - Марина Черносвитова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Людям нужна не правда, а легенды», – сказал в свое время основатель ордена иезуитов Игнатий Лойола. Легенды о С. А. Есенине продолжают жить на Западе. Би-би-си выпустило телевизионный фильм «Айседора» (1990 год, режиссер Кен Рассел), в котором Есенина называют «новым Пушкиным», и показывают, как «эпилептика, развратника, бездельника, шалопая, а также… вора». В этом фильме Есенин только и делает, что пьет день и ночь, носится как бешеный по отелям, разрушая мебель, полуобнаженный размахивает с балкона отеля красным флагом и насилует служанок… По другой западной легенде, Есенин в «Англетере», прежде чем повеситься, перерезает вены, пишет кровью последнее стихотворение; затем выдавливает кровь в этрусскую вазу, подаренную ему Дункан. В конце пишет завещание, в котором «кровь завещает Дункан, сердце – Зинаиде Райх, а мозг – Софье Толстой».
Несколько слов о зверском (другого эпитета нет) убийстве Зинаиды Райх! Сразу заметим, что в т о время «еврейский вопрос» весьма остро стоял в СССР. Не случайно, Сергей Есенин, зная, что Зинаида Райх – немка, говорит, словно оправдывается (перед кем?): «Какой я антисемит? Жена у меня – еврейка, (это о Зинаиде Райх) и дети – евреи!» Только Александр Сергеевич Вольпин-Есенин, наш друг, по матери был еврей. Не могли повесить Зинаиду Райх спецы из Абвера. Слишком было бы очевидно, под кого, прости, читатель, «косят» спецы! Поэтому, инсценировали грабеж и зверское убийство, как бы действовали «простые советские уголовники»…
И, последнее. Троцкий спросил Сталина: «Твоих рук дело убийство Есенина?» Сталин ответил: «Сергей Есенин – великий поэт России… Он мне не мешал…» (документ был у Николая Юсова…
Глава 1. Душа живая есть человек. Государство
Сократ: «Ну, во всяком случае, скотник, присматривающий за ослами, лошадьми или быками, оказался бы дурным при таких обстоятельствах, если бы он принял животных смиренными, и они не лягали бы его, и не бодались, и не кусались, а потом, под его присмотром, вдруг одичали. Или же тебе не кажется дурным скотник. – кто бы он ни был и за каким бы скотом ни ходил, – у которого смиренные животные дичают? Да или нет?»
Платон. «Горгий».В. Ходасевич в своем «Некрополе» в 1926 г. в Париже пишет: «Летом 1925 года прочел я книжку Есенина под непривычно простым заглавием: «Стихи. 1920—24». Тут были собраны пьесы новые и не совсем новые, т. е. уже входившие в его сборники. Видимо, автор хотел объединить стихи того, можно сказать, покаянного цикла, который взволновал и растрогал даже тех, кто ранее не любил, а то и просто не замечал есенинской поэзии.
Эта небольшая книжечка мне понравилась. Захотелось о ней написать. Я и начал было, но, вскоре увидел, что в этом сборнике – итог целой жизни, и что невозможно о нем говорить вне связи со всем предыдущим путем Есенина. Тогда я перечел «Собрание стихов и поэм» его – первый и единственный том, изданный Гржебиным. А когда перечел, то понял: сейчас говорить о Есенине невозможно. Книжка, меня (и многих других) взволновавшая, есть свидетельство острого и болезненного перелома, тяжелой и мучительной драмы в творчестве Есенина. Стало для меня несомненно, что настроения, отраженные в этом сборничке, переходные; они нарастали давно, но теперь достигли такой остроты, что вряд ли могут быть устойчивы, длительны; мне показалось, что так ли. иначе ли, – судьба Есенина вскоре должна решиться, и в зависимости от этого решения новые его стихи станут на свое место, приобретут тот или иной смысл. В ту минуту писать о них – значило либо не договаривать, либо предсказывать. Предсказывать я не отважился. Решил ждать, что будет. К несчастью, ждать оказалось недолго: в ночь с 27 на 28 декабря, в Петербурге, в гостинице «Англетер», Сергей Есенин обернул вокруг своей шеи два раза веревку от чемодана, вывезенного из Европы, выбил из-под ног табуретку и повис лицом к синей ночи, смотря на Исааковскую площадь».
Пишется это – еще раз отметим – в 1926 году. Оставим в стороне «острый болезненный перелом», «тяжелую и мучительную драму», необходимость «предсказывать»… Может быть, и в самом деле Ходасевич так думал, кода писал: сильное впечатление из настоящего способно искажать восприятие пошлого. Выделим его мысль, что судьба поэта влияет на тот или иной смысл, который приобретают его стихи. Очень верная мысль, освоенная еще древними трагиками, которые, как никогда, позже, понимали, что автор есть понятие собирательное, как, например, Хор в их поэзии или народ.
Мы еще вернемся к «Некрополю» Владислава Фелициановича, в связи с… Шукшиным, а здесь приведем письмо к Ходасевичу Александра Ширяевца, крестьянского поэта, товарища Есенина по музе и судьбе. Оно взято все из того же «Некрополя».
А. Ширяевец пишет в декабре 1916 года записку Ходасевичу с просьбой высказать свое мнение на сборник его стихов «Запевки» и получает в ответ, что Ходасевич «не понимает, как „писатели из народа“, знающие мужика лучше, чем мы, интеллигенты, изображают этого мужика каким-то сказочным добрым молодцем, вроде Чурилы Пленковича, в шелковых лапотках. Ведь такой мужик, какого живописуют крестьянские поэты, – вряд ли когда и был, – и уж во всяком случае. больше его нет и не будет».
Вот тогда-то, уже 7 января 1917 года Ширяевец и пишет свое подробное письмо на эту записку Ходасевича.
«Многоуважаемый Владислав Фелицианович!
Очень благодарен Вам за письмо Ваше. Напрасно думаете, что буду «гневаться» за высказанное Вами, – наоборот, рад, что слышу искренние слова.
Скажу кое-что в свою защиту. Отлично знаю, что такого народа, о каком поют Клюев, Клычков, Есенин и я, скоро не будет, но не потому ли он и так дорог нам, что его скоро не будет?.. И что прекраснее: прежний Чурила в шелковых лапотках, с припевками, да присказками, или нынешнего дня Чурила, в американских щиблетах, с Карлом Марксом или «Летописью» в руках, захлебывающийся от открываемых там истин?.. Ей-Богу, прежний мне милее!.. Знаю, что там, где были русалочьи омуты, скоро поставят купальни для лиц обоего пола, со всеми удобствами. но мне все же милее омуты, а не купальни… Ведь не так-то легко расстаться с тем, чем жили мы несколько веков! Да и как не уйти в старину от теперешней неразберихи, от всех этих истерических воплей, называемых торжественно «лозунгами»… Пусть уж о прелестях современности пишет Брюсов, а я поищу Жар-Птицу, пойду к Тургеневским усадьбам, несмотря на то, что в этих самых усадьбах предков моих били смертным боем. Ну, как не очароваться такими картинками?.. (далее следует полностью стихотворение С. Клычкова «Мельница в лесу», которое Ходасевич опускает – Е. С., М.Ч.).
И этого не будет! Придет предприимчивый человек и построит (уничтожив мельницу) какой-нибудь «Гранд-отель», а потом тут вырастет город с фабричными трубами…. И сейчас уж у лазоревого плеса сидит стриженая курсистка, или с Вейнингером в руках, или с «Ключами счастья».
Извините, что отвлекаюсь, Владислав Фелицианович. Может быть, чушь несу я страшную, это все потому, что не люблю я современности окаянной, уничтожившей сказку, а без сказки какое житье на свете?..
Очень ценны мысли Ваши, и согласен я с ними, но пока потопчусь на старом месте, около мельниковой дочери, а не стриженой курсистки. О современном, о будущем пусть поют более сильные голоса, мой слаб для этого»…
«…Отлично знаю, что такого народа, о какой поют Клюев, Клычков, Есенин и я, скоро не будет».
Оставим на время без комментариев это письмо и пойдем дальше, куда поведет нас логика нашего повествования – к Шукшину.
Е. Евтушенко на смерть Василия Макаровича написал следующее:
«В искусстве уютнобыть сдобною булкой французской,Но так не накормишьни вдов, ни калек. ни сирот.Шукшин был горбушкойс калиною красной вприкуску,Черняшкою той,без которой немыслим народ.Шли медленно к гробупочти от Тишинского рынка.И воздух, дыханьем колышим,чуть слышно дрожал.Как будто Россиии совести нашей кровинка —Весь в красной калинехудожник российский лежал.Когда мы родилисьс российской закваской мужицкой,Нас тянет к природе,к есенинским чистым стихам.Нам с ложью не сжитьсяв уюте ужей не ужиться,и сердце, как сокол,как связанный Разин Степан.Искусство народно,когда в нем не сахар обмана,а солью родимой землипросолилось навек.…Мечта Шукшинао несбывшейся роли Степанавзбугрилась, как Волка, на мигподо льдом замороженных век».
В этих «гастрономических» стихах нет правды о Шукшине, нет о нем и боле. Хорошо, что «живот» и «жизнь» по-русски – синонимы. Есть в них то, что, перефразируя Шукшина самого, «мясом приросло» к его имени – «мужик», «народ», «Россия», «родная земля». И имя Есенина в этой же спайке.
