Мальчик, которого растили как собаку - Брюс Перри

Немного найдется таких выразительных примеров проблем, связанных с травмой, как те, что я наблюдал у мальчиков в медицинском центре, о котором уже говорилось. Последствия травмы — и часто неправильная интерпретация имеющихся симптомов — обнаруживаются в том, что почти каждый из этих мальчиков имел диагноз, относящийся к проблемам внимания и поведения. К несчастью, во время классных занятий реакция отстранения, как и реакция сверхвозбудимости, не отличимы от таких психических нарушений, как дефицит внимания, гиперактивность или оппозиционно-вызывающее расстройство. Дети с отстранением совершенно явно невнимательны: они, скорее, спят наяву, чем сосредоточенно работают над классным заданием. Гипервозбужденный мальчик может производить впечатление гиперактивного или невнимательного, потому что эти дети прислушиваются к тону, каким говорит учитель, или наблюдают, что сообщает им язык тела одноклассников, а не следят за тем, что происходит на уроке.

Агрессия или импульсивность, провоцирующие реакцию «дерись или убегай», могут проявляться как непослушание или желание постоянно противоречить, в то время как это — последствия пережитой травмы. Тело может ответить на стресс, напротив, диссоциативной реакцией «замороженности», когда наступает внезапное оцепенение, как у оленя, попавшего в свет фар, и учитель ошибочно видит в этом неповиновение, тогда как ребенок просто не в состоянии отвечать на вопросы и выполнять требования. Хотя не всегда и не всякий синдром дефицита внимания, гиперактивности или оппозиционно-вызывающего расстройства связан с травмой, но высока вероятность, что симптомы, приводящие к подобным диагнозам, имеют своей причиной предыдущую травму чаще, чем можно себе представить.

В первый раз с целью лечения я встретился с Сэнди в церковном холле. Сэнди как свидетель преступления находилась под защитой закона — ей угрожали члены банды, в которую входил обвиняемый, эти люди не принимали участия в данном преступлении, и арестовать их в связи с ним было невозможно. Поэтому мы встречались с девочкой в необычных местах и в странное время. Часто это были воскресные дни в церкви. Итак, мы встретились. Она пришла со своими приемными родителями. Я поздоровался. Сэнди узнала меня, но не улыбнулась.

Я привел ее приемную мать в комнату для дошкольников, где мы должны были провести сессию. Потом я взял карандаши, бумагу и положил их на ковер — чтобы можно было раскрашивать картинки. Через минуту-две Сэнди подошла и устроилась рядом со мной на полу. Я посмотрел на ее маму и сказал:

— Сэнди, твоя мама хочет сходить в церковь, пока мы играем. Хорошо?

Она не подняла глаз, но ответила:

— Хорошо.

Мы сидели на полу и молча раскрашивали картинки. Десять минут эта наша игра в точности напоминала первую встречу в здании суда. Потом что-то вдруг изменилось. Сэнди перестала раскрашивать. Она взяла у меня карандаш, потянула за руку и показала, что хочет, чтобы я лег на пол лицом вниз.

— Что это за игра? — спросил я игриво.

— Ничего не надо говорить, — ответила Сэнди. Она была очень серьезна и решительна. Она заставила меня согнуть колени и заложила мне руки за спину, как будто я был связан по рукам и ногам, как барашек. Потом началось какое-то другое действие. Следующие сорок минут она бродила по комнате, бормоча что-то невнятное, я различал только отдельные слова.

— Вот и хорошо. Ты можешь поесть это, — сказала Сэнди. Она подошла ко мне с пластиковыми овощами открыла мне рот, чтобы «покормить». Потом она отыскала какое-то покрывало и набросила на меня. Во время этого нашего первого сеанса терапии она подходила ко мне, ложилась на меня, трясла, открывала мне рот, глаза, а потом снова отходила и снова бродила по комнате, как будто что-то искала, почти каждый раз она возвращалась с игрушкой или еще с чем-нибудь. Она не изображала, как ее ранили, она вообще ни разу не сделала этого за все время, пока я с ней работал, но часто говорила: «Так будет лучше для тебя, детка».

Пока она продолжала командовать мной, я исполнял все, что она хотела: не говорил, не двигался, не вмешивался, не прерывал. Ей нужно было полностью контролировать это свое представление-воспоминание. И, как я начал понимать, такой «контроль» был необходим, чтобы помочь ее исцелению.

Из всех определяющих элементов травмы один может оказаться настолько травматичным, что у человека (особенно у маленького, особенно у девочки) нет другой возможности помочь себе, кроме как перестать контролировать события, ощутить невозможность что-то сделать и свою полную беспомощность. В результате восстановление контроля может оказаться важным фактором в процессе исцеления. Яркий пример — проведенные Мартином Селигманом и его коллегами экспериментальные исследования феномена, получившего название «демонстративная выученная беспомощность». В эксперименте были использованы пары крыс, которых помещали в отдельные, но прилегающие одна к другой, клетки. В одной клетке крыса для получения пищи должна была нажать на рычаг, причем после того, как она это делала, сначала получала удар током. Конечно, для крысы это был шок, но со временем, поняв, что после удара током она получит пищу, крыса стала толерантной. Крыса знала, что получает удар током только в тот момент, когда нажимает на рычаг, поэтому у нее был какой-то контроль над ситуацией. Как мы уже выяснили, с течением времени предсказуемый и поддающийся контролю стрессор менее сильно воздействует на нервную систему, а толерантность увеличивается.

А во второй клетке крыса тоже имела возможность нажать на рычаг для получения пищи, но получала удар током не в этом случае, а каждый раз, когда нажимала на рычаг соседняя крыса. Другими словами, вторая крыса понятия не имела, когда получит удар и не контролировала ситуацию. Крысы этой группы приобрели не толерантность к стрессу, а, напротив, сверхчувствительность. В нервной системе обеих крыс можно увидеть существенные изменения: здоровые (полезные) изменения — у одной, расстройство и повреждения — у другой. У животных, которые не могут контролировать шок, часто бывает язва, они теряют в весе, их иммунная система находится в постоянной опасности, что делает их более подверженным болезням. К сожалению, даже когда ситуация изменяется и крысы получают возможность контролировать удары током, животные, которые длительное время не имели возможности этого делать, становятся слишком испуганными, чтобы исследовать клетку и попробовать найти способ помочь себе. Такой же уровень деморализации и покорности можно часто видеть у людей в состоянии депрессии; исследователи все больше связывают риск депрессии с количеством неподконтрольных (неуправляемых) стрессовых событий в детстве. Не удивительно, что посттравматические стрессовые расстройства психики часто сопровождаются депрессией.

В результате установления связи между контролем и привыканием, а также между отсутствием контроля и сенсибилизацией, для восстановления от последствий травмы необходимо, чтобы жертва вернулась к ситуации, которую можно определить как предсказуемую и безопасную. Наш мозг старается осмыслить травму таким образом, чтобы мы могли выработать толерантность к ней, представляя ситуацию не такой, в которой мы совершенно беспомощны, а такой, в которой мы имеем возможность что-то сделать для своего спасения.

Именно это и делала Сэнди, заново проигрывая свои воспоминания. Она контролировала наше взаимодействие, чтобы каждый раз просчитать возможный стресс. Подобно врачу, который, назначая лекарство, старается сбалансировать его полезное воздействие и побочные эффекты, Сэнди регулировала свои встречи со «стрессом» этой странной игрой. Ее мозг толкал ее к созданию более «терпимого» образца стресса; такого предсказуемого образца, который она могла бы должным образом классифицировать и забыть о нем. Ее мозг старался через проигрывание ситуации сделать травму чем-то предсказуемым и, в конечном счете, даже чем-то скучным. Повторение одного и того же паттерна — вот ключ к этой возможности. Повторяющиеся по определенному образцу стимулы ведут к привыканию, в то время как хаотичные нечастые сигналы продуцируют сверхчувствительность.

Чтобы восстановить равновесие, мозг старается успокоить сверхчувствительную память о травме, толкая нас к повторяющимся маленьким «дозам» воспоминаний. Он ищет способ, как заставить сверхчувствительную систему развить толерантность. И во многих случаях это работает. Сразу после стрессового или травматического события нас преследуют навязчивые мысли: мы все время думаем о том, что случилось, нам это снится, мы часто рассказываем (и пересказываем) об этом нашим друзьям и любимым. Дети будут проигрывать события, рисовать их и видеть их отражение в своих повседневных взаимодействиях. Чем тяжелее была травма, тем труднее будет вылечить сверхчувствительность и все связанные с ней воспоминания.