Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

Поезд продолжал неутомимо продвигаться вперед. Мелькали города, вокзалы, потемневшие от оседавших на протяжении десятилетий дыма и копоти. Молчаливые, с прежним достоинством вышагивающие жители. Бюргеры, хотя в основном, собственно, бюргерши, еще не потерявшие высокомерной заносчивости. Чистота и порядок. Война пока была далеко. А может, и вообще сюда не докатится.

Съемки кончились раньше, чем намечал Гвидо, и в последние свободные дни им удалось прихватить остаток лета, превратив их в дополнительный отпуск. Но где бы она ни находилась — в поросшем буйной экзотической растительностью парке, на шелковистом песке пляжей Сантандера или Флориетты, в машине, которая мчалась по извилистым горным дорогам, Мария время от времени внезапно испытывала болезненный укол в сердце, и перед глазами сразу же вставало серое, безжизненное пространство, точно картина, которая могла предстать только в кошмарном сне. То был разрушенный городок, скрывавшийся за поворотом заброшенного шоссе и охраняемый огромным раскидистым дубом? Или, может, другой — город ее детства, также раскинувшийся посреди холмов? И также превращенный в пепел и руины? Теперь она уже не могла их различить. При воспоминании о каждом из них одинаково горестно сжималось сердце.

Потом пришло очередное разочарование — при просмотре отснятого материала. Они сделали фильм, который, скорей всего, понравится многим и многим зрителям. Вкус, сформировавшийся под влиянием слезных сетований Лили Марлен, определит и хорошее отношение к этой слащавой любовной истории. Но, все еще находясь в плену этой жестокой атмосферы, затаенной боли, которая, похоже, витала над ними во все время съемок, Мария оказалась сраженной несоответствием показанного в фильме и окружающей действительностью. Как она и предполагала, окружение ничуть не помогло Гвидо. Пленка не имела ничего общего с землей и душой Испании. «И, к сожалению, так же мало общего имеет и с моей далекой предшественницей, — с легкой грустью думала Мария. — Но я старалась как могла. Хотя кто может с уверенностью сказать, что лежит на душе у человека, находящегося рядом с тобой? А тут нас разделяют более чем сто лет. Кто знает, насколько правдива рассказанная в фильме история? И не напрасно ли мы потревожили тень великой певицы?» — продолжала она размышлять о судьбе Марии-Фелиситы, стараясь порой отвлекаться от тяжелых предчувствий, которые вызывал у нее тускло-серый пейзаж мелькающей за окном Германии. Поезд приближался к Берлину.

Фреда, давно уже уложившая вещи, сидела в купе, присматривая за детьми, и на лице ее вновь появилось обычное хмурое выражение, словно возвратившееся одновременно с этим свинцово-серым небом.

Вскоре освещение стало еще более тусклым. Поезд входил под необъятные своды Южного вокзала.

И здесь, на этом обычно оживленном перроне, людей было совсем мало. Преобладали прямые фигуры в серой форме, среди которых было совсем мало штатских, в основном женщин и стариков, присутствие которых вообще было словно бы неуместно. Среди них совсем нетрудно было отличить высокую фигуру Густава в его элегантном плаще из настоящего английского габардина, сшитом еще в Вене. Увидели его и дети, принявшиеся радостно кричать, визжать, стучать в окно. Алекс прижал к стеклу мордочку Микки, который беспрерывно лаял. Но Густав не замечал их и продолжал рассеянным взглядом следить за мелькавшими мимо вагонами.

— Все на месте, Фреда? — по привычке спросила она. — Ничего не забыли?

И так же по привычке Фреда принялась ворчать, что никто никогда ей не доверяет, не отдавая себе отчета, что без нее все давно бы уже пропали в этом берлинском столпотворении, где она, сама непонятно зачем и почему, тащит на себе, как настоящая дура, весь этот воз в то время, как давно бы могла спокойно уехать к себе в Каринтию и жить там припеваючи.

Одним словом, вновь возвращались к прежней плоской и банальной жизни, от которой удалось избавиться всего на несколько месяцев. Но вскоре пришлось убедиться, что жизнь эта стала еще хуже, если не сказать, невыносимее. Бедная Фреда даже представить не могла, какую правду говорила на этот раз…

Густав прибыл с машиной, что для штатских было сейчас большой редкостью. Не был забыт даже традиционный букет, охапка отличных желтых роз, завернутых в шелковистую бумагу. Носильщиков, разумеется, не было. Фреда не замедлила высказать недовольство «этим несчастным Берлином», который дожил до того, что на вокзалах уже нет носильщиков. Но Густав раздраженно прикрикнул на нее:

— А ну-ка помолчите, Фреда! Дайте сюда чемоданы! И сами тоже возьмите, руки небось не отвалятся!

— Но хорошо, хозяин! Я не о себе говорю. Где это видано, чтоб такой человек, как вы, тащил груз? Всегда были настоящим господином, а сейчас…

— Закройте рот, Фреда! С сегодняшнего дня прошу держать ваши замечания при себе!

— А что я такого говорю? Неужели совсем стать немыми? Но кто будет смотреть за детьми, если я превращусь в грузчика?

— Ничего, Фреда, ничего. Детей возьму за ручку я. Не зли его. Не видишь разве, как раздражен?

— Но я же не виновата, что у него шалят нервы, — не хотела сдаваться Фреда.

Направляясь с детьми к выходу из вокзала, Мария с грустью думала, что Фреда, пожалуй, права. С Густавом что-то происходит. Стал почему-то вспыльчивым, по мелочам раздражался. Он шел в нескольких шагах впереди, но внезапно остановился, опустил на землю чемоданы. Отдохнуть? Подождать ее?

— Мисси, дорогая, предупреди Фреду, пусть оставит свои замечания насчет «этого несчастного Берлина». Сейчас с таким не шутят. И поторопитесь, пожалуйста. Машину дали на крайне ограниченное время.

Автомобиль был совсем старый. В салоне пахло пыльной кожей и бензином. Нежный запах прекрасных желтых роз не мог перебить этой вони. К тому же ехали в страшной давке. Фреда ворчала, производя осмотр сумок и баулов, дети хныкали, стиснутые поклажей, когда любая сумка могла свалиться им на голову. Алекс жаловался, что посадили под сиденье Микки. Озабоченная всем этим, Мария даже не могла выглянуть из окна машины. Да и что там увидишь? И лишь значительно позднее, когда подъезжали к центру, увидела первые руины. Кое-где среди темно-серых хмурых зданий, столь привычного цвета для старинных берлинских домов, поднимались огромные груды развалин или скелеты сгоревших домов. На перекрестке Александерплац и Ландбергштрассе полицейский, следивший за движением, сделал им знак проезжать поскорее.