Адмирал Колчак, верховный правитель России - Павел Зырянов

Спешный отъезд из Челябинска мог иметь две причины: либо пришли какие-то известия из Омска, либо на фронт Колчака просто не пустили.

Генерал Сыровой, полный и грузный, с чёрной повязкой, прикрывавшей утраченный правый глаз, был похож на Кутузова. Но это, видимо, было чисто внешнее сходство. Войну он вёл спустя рукава. Армия отступала, а генерал больше думал не о спасении России от супостатов, а о возвращении в своё отечество, тем более что пришло такое радостное известие. На фронте Колчак ничего хорошего увидеть не мог, и для чехов был полный резон поскорее избавиться от беспокойного министра.

Около 11 часов утра на следующий день, 16 ноября, поезд Уорда прибыл в Петропавловск. Здесь пришлось подождать около часа, потому что навстречу шёл поезд генерала Болдырева. Главнокомандующий решил, наконец, съездить на фронт. Ровно в 12 часов Колчак вошёл в вагон Болдырева и вернулся оттуда в пять вечера. Он был настолько голоден, что не стал ждать, когда в его вагоне приготовят обед, а пошёл к Уорду с просьбой что-нибудь перекусить.

И Колчак, и Болдырев позднее утверждали, что разговор у них вроде был пустячный. Колчак рассказывал, как он ездил на броневике на фронт, а Болдырев сообщил, что в Омске среди казаков какое-то брожение, но он этому значения не придаёт.[960] Однако пустячный разговор не мог идти около пяти часов, причём расстались, надо думать, не очень дружески, если Болдырев не пригласил гостя пообедать.

Перекусив, Колчак начал задавать Уорду вопросы: «Является ли в Англии военный министр ответственным за снабжение армии одеждой, экипировкой и за общее положение британской армии?», «Что подумали бы в Англии, если бы главнокомандующий сказал военному министру, что все эти вещи вовсе его не касаются, что он может иметь при себе небольшое управление из двух чиновников, а не штаб?» и так далее.[961] Видимо, между Болдыревым и Колчаком вновь разгорелся тот самый спор, который они не «доспорили» в Омске.

На следующий день, в половине шестого утра, Колчак прибыл в Омск. В этот день он издал приказ по военному ведомству, объявив о сформировании и начале действия ряда управлений.[962] Но главное, в этот день он, видимо, дал знак, что пора начать. Удручённый плачевным состоянием армии, равнодушием чешского командования, нежеланием Болдырева сотрудничать в общем деле, он, надо полагать, решил, что далее откладывать это дело бессмысленно и опасно.

В Омске в это время шла конференция кадетской партии. По докладу Пепеляева была принята резолюция с осуждением соглашения, принятого на Уфимском совещании, и с признанием временной единоличной диктатуры единственным выходом из создавшегося положения. Вечером заговорщики собрались на последнее совещание. «Участвовали все, – записал Пепеляев в дневнике. – Решено… Полная налаженность».[963]

Это было действительно так. Разведывательный отдел Ставки точно выяснил, где будут находиться Авксентьев, Зензинов, Аргунов и Роговский в ночь на 18 ноября. В поезд генерала Болдырева заранее был назначен офицер связи, который, получив условную телеграмму, стал задерживать все получаемые и отправляемые главнокомандующим телеграммы. Были выключены провода, соединяющие телефоны начальника омского гарнизона генерала Матковского с воинскими частями и штабами. Из Омска заблаговременно были выведены некоторые ненадёжные части.[964]

Директория, похоже, чуть ли не до последнего момента ни о чём не подозревала, что говорит не в пользу Роговского, ответственного за контрразведку. Члены Директории с оптимизмом смотрели в будущее, ожидая своего официального признания со стороны союзников: вот приедет генерал Жанен – и всё решится.[965]

Вечером 17 ноября на квартире Роговского происходило частное совещание группы эсеров. Около полуночи дом был оцеплен казаками из отряда войскового старшины И. Н. Красильникова. Несколько офицеров и рядовых вошли в квартиру. Они произвели обыск, арестовали Авксентьева, Зензинова и Роговского и отвезли их в штаб Красильникова. Здесь их ожидал Аргунов, арестованный в гостинице, где он проживал. Через полчаса всех четверых посадили на грузовик и отвезли за город. У арестованных ёкнуло сердце, когда они проезжали через Загородную рощу, где был убит Новосёлов. Но оказалось, что везут их в Сельскохозяйственную школу, которую отряд Красильникова превратил в свою казарму. Здесь арестованные были заперты в одну из комнат.[966]

Несмотря на выключенные телефоны, Матковскому кто-то всё же доложил, что казаки вышли на улицы и арестовали Директорию. Генерал социалистов не любил, но казачья вольница ему тоже не нравилась. Он приказал частям гарнизона выйти из казарм и силой оружия восстановить порядок. Уже выступила сербская рота Степного корпуса, когда в Ставке заметили, что переворот вот-вот сорвётся. Матковского, поначалу ничего не желавшего слышать, с трудом удалось убедить, что казаки выступили не самочинно. Тогда он отменил свои приказания.[967]

Утром 18 ноября собралось экстренное заседание Совета министров. Вологодский сообщил об аресте двух членов Директории. Пепеляев отметил в дневнике, что сначала дело не клеилось и «могло всё лопнуть», но Михайлов попросил перерыва, «поработал» с министрами, и вторая часть заседания прошла более организованно. Было отвергнуто предложение Вологодского арестовать Красильникова. Особенно резко возражал Г. К. Гинс, который заявил, что Красильников «сделал то, что давно надо было сделать», а у Совета министров нет таких сил, чтобы арестовать заговорщиков. Были и другие выступления в этом же духе. В ходе прений Виноградов вдруг заявил, что слагает с себя обязанности члена Директории.[968] Это означало, что Директория окончательно развалилась.

Констатируя этот факт, Совет министров в своём постановлении отметил, что Временное Всероссийское правительство (Директория) «с самого своего возникновения, не имея единства воли и действия, не пользовалось в глазах населения и армии должным авторитетом» и что «после происшедшего оно ещё в меньшей мере способно поддерживать порядок и спокойствие в государстве». Исходя из этого, Совет министров объявил Директорию прекратившей свою деятельность и взял на себя всю полноту государственной власти.[969]

Возник вопрос: что делать с этой властью? Возвращаться ли к прежнему положению, когда всё решало Сибирское правительство? Большинство было против этого, ибо правительство – это увеличенная в размерах Директория. Здесь ещё труднее добиться единства воли и действия. «Оставалось как будто только одно: диктатура», – вспоминал Серебренников.