Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

В Херсоне, слушая обедню в соборе, Александр стоял на плитах, под которыми покоился прах Потемкина. Не только памятник, но даже и простой крест не обозначал того места, где лежал человек, которому Херсон был обязан своим основанием — извечная российская ненависть к прошлому. Когда хоронили «светлейшего», то над его гробом соорудили свод и лестницу, но Павел распорядился «тело его вырыть и бросить в поле на съедение птицам». К счастью, кто-то из приверженцев покойного помешал исполнению указа и, разрушив свод и лестницу, заложил могилу досками, сровняв ее с полом.

Перед обедом Александр повел приближенных в сад и долго молча стоял у абрикосового дерева, с умилением глядя на него. Поведение государя вызвало недоумение у окружающих. Наконец царь пояснил:

— Это дерево посадила императрица Екатерина. Она намеревалась основать в Херсоне столицу южной России и часто говорила мне об этом. Она так дорожила своим завоеванием, что приказывала писать на некоторых манифестах, вместе с годом своего вступления на престол, год присоединения к России Таврического царства.

Эти почти сочувственные слова о бабке были первым и единственным примером в таком роде.

В Кикинети, населенном татарами, для него построили домик, но Александр непременно желал заночевать в татарской сакле — «иначе татары подумают, что я гнушаюсь ими».

В селе Терпении (около Новочеркасска), населенном духоборами, государь присутствовал на их службе, называемой поклонение. «Я ваш защитник», — заверил он сектантов и прибавил, обращаясь к сопровождающим: «Они люди добродетельные». Дальше он посетил колонии немцев-менонитов, селения ногайцев, казаков и греков — пять различных народностей и вероисповеданий мирно уживались на пространстве каких-нибудь 180 верст. Эта веротерпимость пришлась по душе Александру.

1 июня царь возвратился в Москву, куда спустя два приехал Фридрих-Вильгельм с наследным принцем прусским. Король пожелал осмотреть панораму древней русской столицы, еще лежавшую большей частью в руинах, для чего осведомился, нет ли в городе подходящего здания. Его отвезли в дом Пашкова. Когда Фридрих-Вильгельм увидел с высоты выгоревший город, этот «деревянный человек», как его называли, неожиданно для всех опустился на колени и приказал сыну сделать то же. Отдав Москве три земных поклона, король со слезами воскликнул:

— Вот наша спасительница!

***

В конце августа Александр выехал в Ахен, где должен был состояться очередной европейский конгресс. Главным вопросом, подлежащим обсуждению, была оккупация Франции: членам Священного союза предстояло решить, продолжать ли содержать во Франции войска до окончания пятилетнего срока или вывести их уже в этом году.

Царь отправился на конгресс сухим путем, через Германию. В Берлине, по обыкновению, его ожидала торжественная встреча. Здесь Александр близко сошелся с прусским епископом Эйлертом, чья вдохновенная проповедь сильно поразила его. Во время аудиенции они говорили о самых разных вещах. Когда разговор коснулся прусского короля, царь, находившийся еще под впечатлением московского коленопреклонения Фридриха-Вильгельма, с жаром воскликнул:

— Мы — добрые, взаимно любящие один другого друзья и братья! Я надеюсь, что искренний союз Пруссии и России, освященный Всевышним, и впредь останется нерушимым.

Заговорили о Священном союзе. Александр заметил, что «этот союз вовсе не наше дело, а дело Божие. Искупитель сам внушил те мысли, которые составляют содержание этого акта. Всякий, кто не признает и не чувствует этого, всякий, кто видит в этом лишь тайные замыслы политики и не отличает святого дела от не святого, тот не имеет права говорить об этом вопросе».

В конце беседы Александр пригласил Эйлерта приехать в Россию:

— Я знаю, что немцы имеют невыгодное мнение о России, они почитают ее страной варварства и рабства, грубости и невежества. Говоря вообще, это совершенно несправедливо. Высшие сословия в городах, особенно в Петербурге, весьма образованны и даже утонченно образованны. Среднее сословие живет в довольстве, народ хорош, проникнут здравым духом, добродушен, счастлив в своем патриархальном образе жизни. То, что годится для других стран и считается там необходимой потребностью, нельзя еще считать полезным и нужным для России. Она не должна утратить свою народность, в которой столько хорошего.

Эти слова заставляют признать, что этот завзятый западник был одновременно и первым славянофилом.

После аудиенции Эйлерт сразу был приглашен к королю с отчетом. Выслушав рассказ епископа, Фридрих-Вильгельм заметил:

— Интересно, крайне интересно. Император прекрасная личность.

Желая сделать приятное царю, король сообщил ему, что в Бунцлау сооружается памятник Кутузову и предложил осмотреть его. Александр промолчал. Покойный фельдмаршал все еще не получил у него отпущение грехов.

В конце сентября начались заседания конгресса. В Ахене присутствовали ведущие дипломаты Европы, но первая скрипка по-прежнему принадлежала Александру. Прусский уполномоченный Генц писал: «Не Австрия и Меттерних, не Англия, не говоря уже о Пруссии, а император Александр и Каподистрия руководят конгрессом; Каподистрия приобрел преобладающее влияние и снискал величайшее благословение со стороны императора».

Каподистрия был последним либералом в правительстве Александра. Этот уроженец о. Корфу был страстный патриот, что не мешало ему стойко защищать интересы России. Как-то, в ответ на предложение женить его на русской, сказал: «Я не хочу стать русским по жене, а только по добросовестному исполнению своих обязанностей перед Россией. Но рано или поздно я вернусь на тот остров, где покоятся кости моих предков». Он состоял на русской службе с 1809 года, но стал близок царю во время заграничных походов, когда его либерализм пришелся особенно по душе Александру. В течение пяти последующих лет он пользовался исключительным доверием государя, который поручил ему турецкие и польские дела, но охотно пользовался его советами и в западноевропейских вопросах, которые составляли область ведения Нессельроде. Александр испытывал к нему почти отеческие чувства: «Вы лишились отца, но я буду вашим отцом!» Меттерних видел в Каподистрии главное препятствие к монархической реакции в Европе.

Перу Генца принадлежит и любопытная характеристика Александра, относящаяся к этому времени: «Говорят, что он непроницаем, и, однако, позволяют себе судить о его намерениях. Он чрезвычайно дорожит добрым о себе мнением, быть может, более, чем собственно так называемой славой. Названия умиротворителя, покровителя слабых, восстановителя своей империи имеют для него более прелести, чем название завоевателя. Религиозное чувство, в котором нет никакого притворства, с некоторого времени сильно владеет его душой и подчиняет себе все другие чувства. Государь, в котором добро и зло перемешаны таким удивительным образом, должен необходимо подавать повод к большим подозрениям… Он смотрит на себя, как на основателя Европейской федерации, и хотел бы, чтобы на него смотрели, как на ее вождя. В продолжение двух лет (1816–1818) он не написал ни