Сталин и писатели Книга четвертая - Бенедикт Сарнов

Или Есенина

Излюбили тебя, измызгали...Невтерпеж!Что ты смотришь так синими брызгами!Или в морду хошь?

Отношение Симонова (не лирического героя его стихов, а его самого) к женщине, которую он имел несчастье полюбить, из того же ряда. Он проклинает свою возлюбленную не так исступленно, как его великие предшественники, но тоже проклинает, во всяком случае, готов проклясть:

Пусть прокляну впоследствииТвои черты лица.Любовь к тебе, как бедствие,И нет ему конца!

Но есть в этом письме Александры Леонидовны один упрек сыну, с которым трудно, да и не хочется спорить:

► Героиня отталкивала своим портретом да и слухами, которые о ней доходили, а их Симонов, чистый и фанатичный в своем чувстве, не оставлял ее. И вот во всей своей силе и наготе встал вопрос что же его держит? И тут услужливо побежали на помощь интимные подробности грехов и всюду циркулирующие слухи, а дальше на помощь пришло разбуженное и нездоровое любопытство...

...Как мне больно, что все эти годы все дальше и дальше разматывается вокруг тебя этот грязный клубок сплетен и ты не находишь в себе сил и понимания жизни, чтобы все расставить по местам.

Сплетен вокруг и в самом деле клубилась тьма. Говорили, что Серова будто бы изменяет Симонову с маршалом Рокоссовским. Уехала в штаб фронта, которым он командует, и открыто там с ним живет. И Симонов, страдая, будто бы пожаловался Сталину. И Сталин будто бы позвонил Рокоссовскому и спросил:

— Товарищ Рокоссовский. Чья жена артистка Валентина Серова?

— Поэта Константина Симонова, — ответил маршал.

— Вот и я так думаю, — сказал будто бы Сталин, и на том роман знаменитой на всю страну актрисы с знаменитым на всю страну маршалом кончился.

Были и другие, совсем уже грязные сплетни.

Но как было с ними бороться?

Сплетню нельзя победить. Сплетня неистребима.

Маяковский написал в своем предсмертном письме: «Пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил». Но о нем и его возлюбленных сплетничают по сей день. И даже в печати.

О романах и адюльтерах знаменитого человека всегда сплетничают. Это неизбежно. Ну а уж если знамениты оба партнера, — нечего и говорить. Какой густой аромат сплетни клубился вокруг брака Есенина с Айседорой Дункан!

Только что вышла в свет объемистая книга «Антиахматова», сплошь состоящая из самых гнусных сплетен.

А какой хвост сплетен вот уже скоро двести лет тянется за Пушкиным и Натальей Николаевной. В жанре сплетни — иногда с претензией на научность, а иногда и без всяких претензий написаны и изданы тома.

Нет, с этим ничего не поделаешь. И как бы Симонов сам этого ни хотел, выполнить просьбу матери и «все расставить по своим местам» он был не в силах.

Но была у Александры Леонидовны Симоновой еще одна обида на сына Обида, для которой у нее были как будто куда более серьезные основания.

Она смертельно обиделась на две строки из самого знаменитого, на всю страну прогремевшего его стихотворения «Жди меня»:

Пусть поверят сын и матьВ то, что нет меня...

Ответила на эти оскорбившие ее строки сперва письмом, а потом, не получив на него ответа (неизвестно, дошло ли оно до него), еще и стихами:

Конечно, можно клеветать

На сына и на мать,

Учить других, как надо ждать

И как тебя спасать...

Чтоб я ждала, ты не просил

И не учил, как ждать,

Но я ждала всей силой сил,

Как может только мать!

И в глубине своей души

Ты должен сознавать:

Они, мой друг, не хороши,

Твои слова про мать.

Приведя в своей книге эти ее стихи, Алексей Кириллович замечает:

► Мне было два года, и обижаться на «пусть забудут» мне было еще рано. Наверное, мать имела такое право, если читать стихи как письма или записку, но что-то выспреннее есть в такой «поэтической» реакции, тем более что два месяца спустя в открытке от 21 марта, после описания успеха на правительственном концерте романса на «Жди меня» композитора-орденоносца (так в открытке) Берлинского, мать не может сдержаться и добавляет: «А как мой ответ на «Жди» — ведь не плохо, а?»

Эта нотка тщеславного удовлетворения (сумела облечь свою обиду в стихотворную форму и как будто неплохо с этим справилась) и в самом деле слегка затемняет искренность и накал ее материнского чувства Но не отменяет ее правоты.

Да, у нее были все основания почувствовать себя оскорбленной. И не только формально, но и по существу она как будто права.

Но у поэзии свои законы.

Не будь это симоновское стихотворение, — как и все стихи этого его лирического цикла, — таким обнаженно искренним, вмешайся — хоть на миг — в процесс их создания «внутренний редактор», он не смог бы остаться таким свободным и раскованным. Мелькнула бы мысль: «Нет, так нельзя, мама обидится». Или: «Нет, так нельзя, редактор этого не пропустит». Или даже: «Нет, так нельзя, Сталину это не понравится».

В том-то и сила этих его стихов, что в процессе их создания не существовало для него никаких «нельзя!». Этим они и отличаются от всего, когда-либо им написанного.

Писал он много. Романы, повести, рассказы, пьесы, киносценарии, публицистические и литературно-критические статьи. Ну и, конечно, стихи.

Стихи он писал не только в молодости, как это часто бывает с поэтами («Лета к суровой прозе клонят», — сказал Пушкин). Он даже старался по мере сил усложнять и совершенствовать свою поэтическую технику. И немало в этом преуспел.

Но таких стихов, как те, что составили его цикл «С тобой и без тебя», он никогда уже больше не писал.

Последнюю свою книгу («Глазами человека моего поколения»), которую он писал (точнее — диктовал) незадолго до смерти, Симонов начал таким предуведомлением:

► Прежде всего следует сказать, что рукопись, к работе над которой я сегодня приступаю, в ее полном виде не предназначается мною для печати, во всяком случае, в ближайшем обозримом будущем.

Это означало, что в этой своей книге-исповеди он намерен объясняться с читателем (даже не с читателем, скорее, с самим собой), что называется, начистоту. Собирается честно, с предельной откровенностью рассказать не только о том, что было на его веку, но и о том, ЧТО он при этом думал и чувствовал.

В свете этого его предуведомления многое в этой его книге меня удивило и даже поразило. (К этой теме мне еще не раз придется возвращаться.)

Но едва ли не самым поразительным показалось мне там такое его признание:

► Я очень любил свои стихи «Речь моего друга Самеда Вургуна на обеде в Лондоне». На мой взгляд, это были одни из лучших моих стихов, написанных за всю жизнь, но, зная уже о Сталине все, что я узнал после пятьдесят шестого года, я не мог читать вслух конца этого стихотворения, где Сталин вставал как символ и образец интернационализма. Этот конец противоречил сложившимся у меня к этому времени представлениям о Сталине, а поправлять стихотворение, точнее, отсекать его конец считал безнравственным и больше никогда его не печатал

Тому, что после пятьдесят шестого года он изменил свое отношение к Сталину, удивляться не приходится. (Разве только тому, что случилось с ним это так поздно.) Нет ничего поразительного и в том, что поправлять стихотворение он счел безнравственным и решил никогда его больше не печатать.

Поразило меня тут совсем другое. То, что стихотворение «Речь моего друга Самеда Вургуна на обеде в Лондоне» он, по-видимому, искренне, считал одним из лучших стихов, написанных им за всю его жизнь.

Поскольку стихотворение это много лет — даже десятилетий — не перепечатывалось (не вошло ни в собрание сочинений К. Симонова, ни в однотомник его стихотворений и поэм в Большой серии «Библиотеки поэта»), приведу его здесь целиком. С тем, чтобы потом слегка порассуждать о нем и о некоторых важных предметах, непосредственно с ним связанных. Итак, стихотворение Константина Симонова

Мой друг Самед Вургун, БакуПокинув, прибыл в Лондон.Бывает так — большевикуВдруг надо съездить к лордам,Увидеть двухпалатнуюБританскую системуИ выслушать бесплатно тамСто пять речей на темуО том, как в тысяча... бог память дай, в какомЗдесь голову у короля срубили.О том, как триста лет потомВсё о свободе принимали биллиИ стали до того свободными,Какими видим их сегодня мы,Свободными до умиленияИ их самих, и населения.Мы это ровно месяц слушали,Три раза в день в антрактах кушали!И терпеливо — делать нечего —Вновь слушали с утра до вечера...Когда же не хватило намТерпения двужильного,Самеду на обеде тамВзять слово предложили мы:— Скажи им пару слов, Самед,Испорти им, чертям, обед!..И вот поднялся сын БакуНад хрусталем и фраками,Над синими во всю щекуПодагр фамильных знаками.Над лордами, над гордымиИ Киплингом воспетыми,В воротнички продетымиСтареющими мордами.Над старыми бутылками,Над красными затылками,Над белыми загривкамиПолковников из Индии.Не слыша слов обрывки их,Самих почти не видя их,Поднялся он и напроломСказал над замершим столом:— Я представляю, сэры, здесьСоветскую державу.Моя страна имеет честьВходить в нее по правуСоюза истинных друзей,Пожатья рук рабочих.(Переведите поточнейИм, мистер переводчик.)И хоть лежит моя странаНад нефтью благодатною,Из всех таких на мир однаОна не подмандатная,Вам под ноги не брошенная,В ваш Сити не заложенная,Из Дувра пароходамиДотла не разворованная,Индийскими свободамиВ насмешку не дарованная,Страна, действительно, мояДавно вам бесполезная,По долгу вежливости яВ чем вам и соболезную.Так говорил Самед, мой друг,А я смотрел на лица их:Сначала был на них испуг,Безмолвный вопль: «В полицию!»Потом они пошли густымРумянцем, вздувшим жилы,Как будто этой речью к нимГорчичник приложило.Им бы не слушать этот спич,Им палец бы к курку!Им свой индийский взвить бы бичНад этим — из Баку!Плясать бы на его спине,Хрустеть его костями,А не сидеть здесь наравнеСо мной и с ним, с гостями,Сидеть и слушать его речьВ бессилье идиотском,Сидеть и знать: уже не сжечь,В петле не сжать, живьем не съесть,Не расстрелять, как Двадцать шестьВ песках за Красноводском...Стоит мой друг над стаей волчьей,Союзом братских рук храним,Не слыша, как сам Сталин молчаВо время речи встал за ним.Встал, и стоит, и улыбается —Речь, очевидно, ему нравится.

Не только заглавием этого стихотворения, но и всем его образным строем Симонов дает нам понять, что рассказанная им здесь история основана на реальном факте. То есть что все это, — исключая, конечно, чисто символическое и метафорическое появление Сталина в финале, — действительно было.