Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

Что оставалось делать немцам? Они вошли в «Zone libre», занимают остальную часть Франции. «Завоевывают» то, что уже давно завоевано. Даже жалко их. Гитлер направил письмо Петену и вошел в неоккупированную часть Франции. Кто-то бесстыдно поиздевался над немцами. Сам Петен, похоже, приложил к этому руку. Мерзкая выходка. Итальянцы занимают Корсику, Ривьеру и Сабаудию. Наконец-то и они что-то «завоевали». К сожалению, американцам не хватило дыхания одновременно окружить Тунис и Бизерту, где высаживаются немцы, чтобы защитить французские владения. Всё вместе — пожар в борделе во время наводнения. Газеты не получили еще указаний из берлинской Propagandastaffel[652] и ограничиваются повтором сообщений без комментариев. Как будто война снова началась. Говорят, что «из Африки не так далеко до Парижа». «Еще несколько месяцев». Даже мне кажется, что уже скоро, хотя я уверен, что игра затянется минимум на год.

12.11.1942

Я еще раз прочитал «Мадам Бовари». Только теперь я почувствовал настоящий вкус этого романа. Аптекарь Оме — классический тип, аутентичность которого можно по-настоящему оценить, если с такими самородками сталкиваешься на каждом шагу. И самое страшное, что подавляющее большинство французов постоянно и все чаще «становятся Оме». После чтения романа в человеке образуется нечто такое, что невозможно описать. Нечто твердое. Только Бася, прочитав о разговорах Уайльда с каким-то французом, сказала мне сегодня: «Знаешь, Оскар Уайльд сказал о „Мадам Бовари“, что это книга, в которой нет милосердия». Интересно и очень точно. Вообще, во всей французской литературе почти нет милосердия. Нет французского Диккенса. Я задумался над замечанием Уайльда.

13.11.1942

Дарлан предал, и все тут. Виши, чтобы замять этот факт и задобрить немцев, делает и говорит все так, будто они не имели ничего общего с этим Валленродом. Петен, заботясь о petit bonheur[653]своих граждан, говорит как немец, действует как немец и продолжает пятнать историю Франции делами, за которые, несмотря ни на что и независимо от возраста, его должны когда-нибудь повесить на старом дубе. Лижет немецкие сапоги и политиканствует. Этакий конрадовский Хейст, а де Голль — Лена, а всё вместе когда-нибудь будет называться «Победой»{116}. Если французы в это поверят, значит, они действительно исчерпали себя.

15.11.1942

С визитом у Элеоноры Д. в Аркёй. Продукт эмиграции в прямом смысле этого слова. Отец — поляк, женат на немке. Все детство в Германии, потом во Франции. Всегда на службе Польше. Старая дева, стройная, с красивым свежим лицом, в длинной широкой юбке и кафтане, с накинутой на плечи шалью. Все черное. У меня сложилось впечатление, что эта женщина сошла с рисунка Гроттгера{117}. У нее маленький домик в Аркёй под Парижем, и она приняла французское гражданство. Но дай бог, чтобы все поляки были такими же гражданами, как она. Она знает нас, ой как хорошо она знает наши недостатки. И достоинства. И знает французов. Рассказывает нам, что, работая в комиссии по урегулированию военных задолженностей, она получила однажды счет за орден, который французы присвоили одному поляку за доблесть на французском фронте, при защите Франции. И правда, верх скрупулезности… месье Оме.

17.11.1942

Потрясающее зрелище. Ор стоит, как в очереди. Де Голль в Лондоне не может справиться с Дарланом в Алжире. Лондон по-французски кроет Дарлана почти матом, а немцы радуются. Стоит ли удивляться, водевиль действительно забавный.

21.11.1942

После обеда в галерее «Шарпантье» на выставке Кеса ван Донгена{118}. Это один из тех художников, о котором трудно сказать что-то определенное. Некоторые полотна хорошие, некоторые ужасные. Во всем чувствуется беспокойство, но «искусственное», pour épater les bourgeois[654]. Этакая погоня за новым стилем, столь характерная для 20–30-х годов, но погоня мнимая. Вроде современные картины, но одновременно и затхлые. Когда я смотрел на них, то невольно слышал шимми, уанстеп, блюз и чарльстон. Модные танцы, ставшие популярными недавно и в то же время ужасно давно. Меня ничего не связывает с этой эпохой, я чувствую нечто, похожее на ненависть ко всему, что было до войны. Пожалуй, это одна из самых безнадежных эпох. Недавно мне в руки попал роман «Контрапункт» Хаксли. Невозможно читать. Через несколько страниц я отложил книгу. А тогда было столько шума.

Париж по-настоящему хорош только сейчас, когда нет машин и по улицам ездят пролетки или велосипеды. Спокойствие. Погасли неоновые вывески, а из затемненных кафе долетают звуки вальса. Любые неприятности типа принудительной отправки рабочих в Германию и другие «удовольствия» происходят как бы вне реальности. Театры полны, в кинотеатры длинные очереди, женщины и мужчины одеваются так элегантно, как никогда раньше. Никто не платит никаких налогов, черный рынок стабилизировался, и, если есть деньги, купить можно всё. Верхом извращения являются частные сеансы американских фильмов за большие деньги. Посмотрев Кларка Гейбла или другую звезду, испытываешь удовольствие от риска (сеансы, естественно, нелегальные) и ощущение участия в движении Сопротивления.

После выставки заходим в кондитерскую «Ребатте» на чай с птифурами. Я хожу туда изучать чревоугодие. Уже в сумерках мы шли мимо церкви Мадлен и по бульвару к Опере. Великолепный ноябрь. Сухо и тепло. Только бы зима была мягкая, у хозяина нашей гостиницы в этом году почти нет угля.

22.11.1942

После обеда мы пошли в больницу «Кошен» навестить одного из «моих» больных. Интересный персонаж. Шофер из Познани. Когда бежал из Польши, был ранен во время бомбардировки. Кусок стены придавил ему ногу. В Румынии рана немного зажила. Боясь идти в больницу, он сам делал перевязки. С незажившей ногой приехал во Францию и работал на фабрике. С раной происходили странные вещи. Нога отвердела, стали выступать порванные сухожилия и раздробленные кости. Он сам обрезал их или выковыривал косточки перочинным ножом и делал перевязки. И так в течение двух лет, пока само не зажило. Но отвердение не прошло, а нога, ставшая теперь слишком длинной, деформировала позвоночник. Он решился на операцию по сокращению и выпрямлению ноги. Сейчас лежит после операции.

Во французских больницах сейчас невесело. Голод. Больные кормятся главным образом за счет семьи, которая приносит что может. Медсестры, наряду с основными обязанностями, становятся для больных и поварихами. Готовят для больных или разогревают готовое на газовых горелках. Люди приносят даже сырой картофель. У кого нет семьи, тому грозит голод. Мы принесли картошку, и я оставил ему немного хлебных карточек, посколь-ку больше всего он жаловался на отсутствие хлеба. Он покупает поддельные карточки. После больницы мы прошлись по парку Монсури. День солнечный и