Московское наречие - Александр Дорофеев

Разбудил неумолкаемый багровый гул, подобный фабрично-заводскому. Привыкший просыпаться в незнакомых местах, Туз все же вздрогнул, увидев над собой рожающую каменную бабу. Вокруг нее копошилось с дюжину маленьких Колек-ножичков, точь-в-точь, как папа, ископаемые. Поклонившись бабе, чтобы приняли за своего, на корточках он выполз из кибитки. И замер, увидев на плетне человеческие черепа. Ранним утром после выпивки все это разом принималось с трудом.

«Каков клаксон!? – отвлек Коля-нож, высунувшись из едва заметного в песках беспородного автомобиля. – Сайгаки, кум, на колени падают, только вяжи! Сейчас, сейчас поедем, тут рядом – за сто минут сто километров!»

В открытой машине освежающе пахло псиной и сайгачным навозом. На дорожку Сара поднесла им по огромной пиале бирюзовой, как каракалпакское небо, нукусовки. «Эта уж не пиала, – кивал Коля-нож. – Эта, кум, зовется коса. После нее в миг косеешь!»

Опрокинув косу, Туз тотчас вновь и бесповоротно уразумел, что первобытные люди никак не глупее нынешних.

Под трубный рев запавшего клаксона Коля-нож вихлял по пустыне, объезжая лишь ему заметные препятствия. «У нас все беды, – орал задумчиво, – от дорог и дураков!» Пески вдруг кончились, и колеса захрустели жесткой соляной коркой, из-под которой выбулькивала черная жижа. «Но от ума у нас, знаешь чего, кум?! – надрывался Коля. – От ума и того хуже – горе у нас! Нарыли каналов, бляди! Превратили пустыню в болото»…

С этими словами он въехал на высокий курган-тепе. «Вот тебе, кум, твои раскопки, твои охотники до черепов! А меня тут не любят! Конкуренция! Столкновение интересов!»

И убыл с ревом в свою багровую тьму междуречья – к собакам, к детям и Сарам, поближе к платоническим отношениям.

Предлог

Темная основа

Курган под полуденным солнцем был глух и нем, хотя отовсюду доносился шелест непроницаемых теней. Туз озирался, соображая, куда попал. Может, Коля-нож завез в другое измерение – по ошибке или с умыслом. Едва шагнув, свалился в укромную канаву на нечто обширное, вроде покрышки крупного самосвала. Но это был начальник экспедиции Ра. На него постоянно что-то обрушивалось. Еще покойный его папа, имевший в фамилии куда больше слогов, а именно «по-по» и «рт», вызвал на свою голову народные проклятия за изобретение знаменитой трубочки, которая улавливала в дыхании алкогольный дух.

Сын же хотел превзойти отца, замыслив устройство, определяющее, как ватерпас, уровень духовности вообще. Даже создал что-то вроде чувствительного матраца, поскольку на грани сна и яви показатели якобы точней.

Но после опытов идею сочли бессмысленной и реакционной. Не только денег не выделили, а заклеймили мракобесом и архонтом в особо тяжком смысле слова – враждебным человеку существом, сродни слуге дьявола. «Не с вашей фамилией мерить нашу духовность», – сказали ему.

И напуганный, вплоть до исчезновения «попорта», Ра убрался от мира в пустыню. Занялся археологией, напоминавшей о беззаботном детстве, об играх в ножички и секретики. Не уважая нынешнее время, все более углублялся в прошлое и не вылезал с раскопок.

Он больше помалкивал – редкий, диковинный тип, считавший себя ассирийцем, а современные слова – легковесными. Если и общался, то на мертвых языках. Исключение делал для неразговорчивого Туза, при взгляде на которого у многих возникало желание поучить жизни.

«Всегда тебе говорил – мысли вертикально, снизу вверх. Воспаряй духом! Это охраняет от падений, – ворчал Ра, выбираясь из канавы и принюхиваясь на манер папиной трубочки. – Где это ты набрался? А, у Коли-ножа, судя по запаху! Синюю пили? Да, один черт, денатурат! У него уйма небесных оттенков – от фиолетового до пурпурного. Мертвый напиток! Чего тебя понесло к этому гробокопателю по кличке Саркофаг? Ты вообще-то рассмотрел его харю?»

«Натуральный первобытный человек, приятный в общении», – вздохнул Туз, сам чувствуя непрошибаемую ауру со стойким ароматом, отпугивающим комаров.

«Коля типичный шайтан – от слова, да за нож, – режет народ в пустыне! – распалился Ра по дороге к палаткам. – В прошлом году у меня три землекопа сгинули. Видел черепа на кольях? Говорит, что находит в земле, а я взял соскобы и убедился – совсем свежие. Не удивлюсь, если все его семейство каннибалы».

Тузу подурнело, и он присел на кустик верблюжьей колючки, ощутив порез на заднице: «Да что ты несешь, откуда в наше время каннибалы!?»

«Ну, если хочешь, людоеды. И какое такое наше время, когда все думают лишь о плоти, а не о духе? Самое оно подходящее для закланий. Оглядись, какова дикость! А в основе ее, заметь, индоевропейское „ди“. Оно и в славянском диве – демоне неистовой природы. И в персидском дэве, пожирающем ежедневно двух мужиков. И в латинском деусе. Следы их всего заметнее в пустыне, – кивнул на колею, оставленную Колиной машиной. – Эти духи темной основы Господа поработят кого угодно».

Туза глубоко задела темная основа. Он всегда полагал, что Господь – чистый свет. Но Ра разуверил: «Все двояко. И на солнце пятна, и в каждом из нас – тьма египетская. А коли созданы мы по образу и подобию Божьему, значит, и в Творце нашем изначально существовала. Недаром Кришна в переводе с санскрита означает Темный»…

Они миновали пирамидку ископаемых черепов близ тростникового навеса, под которым восседала за длинным столом, как на тайном полднике, дюжина землекопов.

В этот сезон, не надеясь на местных, исчезавших в пустыне, Ра отыскал в столице шестерых безгласных, будто отставные пророки, натурщиков и натурщиц. Увы, на раскопе они по привычке то и дело замирали в картинных позах, медленно поворачиваясь, словно подсолнухи, вслед за светилом, так что проку от них было мало. Больше повезло с литовцами, набранными в Каунасском университете. Эти работали протестантски истово, надеясь приблизиться за летние месяцы к какой-нибудь истине.

«На прошлой неделе отрыли древнюю электрическую лампочку, – сообщил Ра, когда зашли в палатку. – Судя по всему, освещала еще темную основу Господа. Показал бы тебе, да уже упаковали, лень распаковывать». И непонятно было – то ли он шутит, то ли всерьез. Туз, впрочем, верил всему, хотя и не до самого конца, слегка сомневаясь.

Солнце пронизывало брезент и так раскалило внутри само время, что на глазах оно заворачивалось дугой, разветвлялось ползучими корнями, образуя бездну черных ломких изгибов, из которых, того и гляди, хлынет тьма. Сознание Туза на миг омрачилось в этом мире, прояснившись для иного. Скользнуло сквозь брезентовую крышу в небесную высь, откуда и наблюдало за всей Каракалпакией и древним Хорезмом, за натурщиками, литовцами и за самим Тузом, лежащим на раскладушке.

Со словами «вот просветляющий источник!» Ра выудил из дорожного сундука бутылку «Чашмы». Портвейн едва ли не кипел, когда открывали. Настолько горяч, что даже прохладен, но и впрямь изгонял тьму.

Откупорили другую бутылку, а третью завернули в марлю и обильно поливали ацетоном, охлаждая до температуры тела. Туз вспомнил, что на местном наречии само слово Бог звучит как Худо.

«Скорее, Худа, – поправил Ра. – Темная основа Господа – это бабья его сторона. Ведь само зло – это время, божества которого злющие тетки, сеющие смерть. Взять хотя бы длинноязыкую Калу, клыкастую Шакти или черную демоницу Ниррити. Все они – фекалии Бога, грязный осадок его светлой сущности. Вон как в портвейне»…

Такое поголовное охаивание задело Туза, и он возразил: «Но в Троице новозаветной Дух Святой считается женской сущностью».

«В основе мира лежит дуализм, – отвечал Ра так, будто сам его туда укладывал. – Троичность возникла много позже усилиями человека. Пожирая грязь времени, мы слегка облагородили темную основу, из которой и выделился благой Дух женского естества»…

На дне кружек оставалось с палец каких-то семян вперемешку с кузнечиками. Склевав их, Ра защебетал, подобно птичка на рассвете, теряя «р» и близясь к португальскому наречию: «То ли потому, что ядом космодом, или все дело в азломе земной коы, в патогенном поясе, но могу поклясться – кугом, включая меня, мутики!»

Туз удивился коверканью вовсе независимого от «р» слова, но Ра разъяснил, что имел в виду: «Мудак и мутик суть азные явления. Мутик – темин в ганицах стогой науки. Это человек не от миа сего, выпавший из совеменности в осадок, ищущий духовность в пошлом».

Их позвали к столу, где землекопы молчаливо поглощали черную кудрявую кашу.

«Сильно пеесолено, Коешок», – обратился Ра к повару Витасу, имевшему дерзкую по тем временам косичку в виде корешка саксаула.

«Соль, равви, ни при чем, – сказал он. – Это только кажется от избытка солнца. Все пороки, как известно, от полноты и чрезмерности».

Поковыривая в носу, Ра не согласился: «От полноты и чезмерности Господь сотвоил человека!»

«Конечно, – кивнул Витас. – Мы и есть Его зримый порок».

Ра извлек нечто из носа, разглядел, как древнюю окаменелость, и попробовал на соль: «Хоть и ветикально мыслишь, Коешок, но по напавлению вниз!» Заметив присевшее уже солнце, поднялся: «Поа, батцы, на аскоп! Мы пизваны своим бытием изжить зло вемени»…