Происхождение языка. Факты, исследования, гипотезы - Светлана Анатольевна Бурлак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Свойства языка, перечисленные Пинкером и Джакендоффом, не рекурсивны, и это показывает ошибочность чисто рекурсионной гипотезы Хомского, Фитча и Хаузера.
Не связана напрямую с рекурсией и еще одна важная характеристика языка — его достраиваемость. Дело в том, что, овладевая родным языком, человек не выучивает его наизусть — он фактически самостоятельно конструирует его грамматику{100}. Способность к достраиванию дает нам, как писал еще в XIX в. русский лингвист Николай Вячеславович Крушевский, «возможность не прибегать всякий раз к непосредственному припоминанию. Для нас достаточно знать такие слова, как слова иду, идет, веду, чтобы произвести (разрядка автора. — С. Б.) вновь слово ведет, хотя бы мы его никогда прежде и не слыхивали»{101}. Существенно, что «в большинстве случаев мы не можем сказать с уверенностью, какие слова мы выучили у других и какие произвели сами; в большинстве случаев, напр[имер] в вышеприведенном, параллельные формы дают возможность вывести только одну определенную форму, кто бы ее ни выводил»{102}.
Именно возможность достраивать нужные грамматические формы, образовывать новые слова, строить новые предложения делает нашу коммуникативную систему открытой: зная небольшое количество исходных знаков и правил их модификации, мы можем создавать неограниченное количество новых сообщений.
Вообще говоря, способность обобщать правила не является исключительной привилегией человека. В экспериментах биологов правила обобщали куры (правило: «клевать только каждое второе зерно»), муравьи («в следующий раз кормушка будет на ветке номер n + 1»), макаки («все лакомые кусочки закопаны на одной прямой»), крысы («из трех дверей надо открывать ту, которая окрашена иначе, чем две другие»), гамадрилы («лакомство спрятано в ящике с геометрической фигурой меньшего размера»), попугаи («сколько было дано звуковых сигналов, столько точек нарисовано на том ящике, где спрятан корм»), пчелы («кормушка с сиропом может стоять только на цепочке парных элементов»){103}. Конкретные параметры могли меняться: крысам предъявляли разные цвета, гамадрилам — различные фигуры, различались номера веток экспериментального дерева в опытах с муравьями и т. д.; в контрольном опыте параметры были непременно не такими, как во время тренировки. Неизменной оставалась только сама заданная исследователями закономерность.
В одном из совсем недавних экспериментов было показано, что в животном мире встречается способность к обобщению правил, выученных не с помощью зрения, а на слух{104}. Крысам давали слушать «мелодии» из трех звуков. Те «мелодии», где первый звук совпадал с третьим, сопровождались пищевым подкреплением, остальные (где совпадали первый и второй или второй и третий звуки) — нет. Возможных звуков было всего два — чистые тоны частотой 3,2 и 9 кГц. Крысы (все, кроме двух, самых «глупых», которых впоследствии исключили из эксперимента) разобрались, в чем дело, и стали, слыша «правильные» последовательности звуков, бежать к кормушке, не дожидаясь, пока там появится корм. Через некоторое время крысам были предъявлены «мелодии» тех же типов, но составленные из других звуков — 12,5 и 17,5 кГц. Крысы сумели обобщить правило: слыша последовательности 12,5 — 17,5 — 12,5 кГц и 17,5 — 12,5 — 17,5 кГц, они немедленно бежали к кормушке, ожидая пищевого подкрепления, последовательности же, не соответствовавшие правилу «первый и третий звуки одинаковы, а второй от них отличается», оставляли их равнодушными. Подобные наблюдения очень важны для понимания происхождения человеческого языка — они показывают, что ничего принципиально невозможного для природы в человеческой языковой способности нет.
Таким образом, можно с уверенностью утверждать, что способность человека к обобщению не результат появления языка, а его предпосылка{105}. Специфически человеческой чертой оказывается не способность обобщать правила, а применение этой способности к коммуникативной системе.
И это не единственное уникальное свойство человеческого языка — таких свойств гораздо больше. Помимо уникально большого количества слов и уникально изощренных правил обращения с ними — и фонетических, и грамматических — существует немало черт, присущих человеческому языку, но не отмеченных в коммуникативных системах животных — ни в природе, ни в условиях эксперимента. Так, в любом языке существуют устойчиво воспроизводимые единицы, бóльшие, чем слово. И это не только неоднословные термины типа железная дорога и формулы типа Добрый день! — на них достаточно похожи приводившиеся выше составные обозначения, используемые обезьянами, вроде «ПТИЦА» + «МЯСО» (‘День благодарения’) или «ДЕРЕВО» + «САЛАТ» (‘побеги бамбука’). Во всех языках есть устойчивые конструкции, где часть компонентов фиксирована, а часть заполняется по-разному в зависимости от ситуации. Например, в русском языке обладание обычно описывается конструкцией «у кого-то что-то есть» (У него есть дом. У меня есть машина.); в других языках ту же самую идею следует выразить словами «кто-то имеет что-то» или «чье-то что-то есть». В ходе развития языков из таких конструкций могут формироваться грамматические категории (такое явление получило название «грамматикализация»{106}). Так, конструкция «кто-то идет что-то делать» легко превращается в (ближайшее) будущее время, например: He is going to go to the cinema — ‘Он собирается пойти (букв. ‘идет идти’) в кино’.
В ходе грамматикализации полнозначное слово, становясь элементом устойчивой конструкции, постепенно «стирается», теряет свое ударение, морфологическую структуру и даже часть звукового состава (с нейрофизиологической точки зрения это объясняется правилом Хебба: чем чаще тот или иной нейронный ансамбль активируется, тем меньшего стимула достаточно для его активации, см. гл. 2) и может в конце концов стать аффиксом. Для носителей русского языка один из самых близких примеров — постфикс — ся: в XI–XII вв. он был отдельным словом и должен был занимать позицию после первого полноударного слова в предложении (подобно современной русской частице ли). Это хорошо видно, например, в новгородской берестяной грамоте № 605{107}:
— ‘Зачем же ты гневаешься?’ (союз а, как и в современном русском языке, собственного ударения не имеет). Но к XVII в. он вошел в состав глагольных форм{108} и даже стал подвергаться чередованиям: в виде — ся он выступает после согласной, в виде — сь — после гласной (во всех формах, кроме причастных).В разных языках как наборы таких единиц, так и выражаемые ими значения различаются, хотя есть немало путей грамматикализации, повторяющихся независимо в самых разных языках{109}. Так, существительное со значением ‘спина’ может превратиться в наречие ‘сзади’, а потом и в предлог ‘за, позади’, глагол ‘хотеть’ может стать показателем будущего времени (как, например, в английском языке, где вспомогательный глагол, указывающий на будущее время, — will — имеет тот же корень, что и существительное will — ‘воля’), местоимение ‘этот’ может стать определенным артиклем, а числительное ‘один’ — неопределенным и т. д.
Важным атрибутом разговора на
