Благородство в генеральском мундире - Александр Шитков

В историю олонецкого губернаторства Г. Р. Державина входит эпизод, достойный кисти Гоголя. В губернаторском доме жил ручной медвежонок. Однажды он, следом за одним из приходивших туда чиновником Молчиным, зашел в суд. Может быть, последний нарочно устроил шутку. Присутствия в тот день не было. Войдя в комнату, Молчин, шутя, предложил находившимся там заседателям выйти навстречу новому члену Михаилу Ивановичу, а затем вышел и впустил медвежонка. Враждебная Державину партия воспользовалась этим. В появлении губернаторского зверя усмотрено было неуважение к судебному месту, сторож выгнал его палкой, а приверженцы Державина, в свою очередь, увидели в этом неуважение к самому губернатору. Дело раздули до того, что оно восходило к Сенату, который, наконец, оставил жалобу Т. И. Тутолмина на неправильные действия Державина по поводу этого дела без последствий. Князь Вяземский, впрочем, говорил в общем собрании Сената: «Вот, милостивцы, как действует наш умница-стихотворец; он делает медведей председателями»[68].

В «Наказе» вменено было в обязанность губернаторам объезжать губернию и составлять её описание. В Олонецкой губернии путешествие этого рода связано было со многими лишениями препятствиями. Тем не менее по поручению Тутолмина Державин совершил объезд водою, побывал в городе Пудоже, недавно «открытом» самим наместником, и в свою очередь «открыл» город Кемь. Само собой, что это учреждение городов было исключительно делом бумажного производства, если не считать водосвятия, пирогов и речей. Ни присутственных мест, ни помещений для них, ни людей негде было взять. Впрочем, донесения и описания Державина во многом заслуживали внимания, обнаруживая усердие, наблюдательность и здравый смысл. Конечно, Державин не упускал случая критиковать действия наместника, и, хотя в основании такой критики лежало личное неудовольствие, замечания его были часто основательны. Так, он опровергает мнение Тутолмина о «предосудительных свойствах обитателей страны, наклонности к обиде, обманам и вероломству».

Державин очень метко замечает, что если бы они были таковы, «то не работали бы вечно у своих взаимодавцев за долг, имея на своей стороне законы, не упражнялись бы в промыслах, требующих нередко устойки и верности уговору, не были бы послушны и терпеливы в случае притеснений и грабительств, чинимых им от старост и прочих начальств и судов, в глухой сей и отдаленной стороне бесстрашно прежде на всякие наглости поступавших. Нравы не сварливые и довольно мирные явственны мне стали из того, что при случае повеления экономии директора отнимать пахотные земли, они хотя с ропотом и негодованием, но были довольно смирны при таком обстоятельстве, при каковом в других губерниях без убийств и большого зла дело не обошлось бы».

Тутолмин докладывал, что вообще во всех уездах несомненно больше зажиточных, нежели бедных поселян. Державин, возражая, говорил, что в зажиточности и причина, что так много бедных.

«Они, нажив достаточек подрядом или каким другим образом, раздают оный в безбожный процент, кабалят долгами почти в вечную работу себе бедных заемщиков, а через то усиливаются и богатеют более, нежели где внутри России, ибо, при недостатке хлеба и прочих к пропитанию нужных вещей, прибегнуть не к кому, как к богачу, в ближнем селении живущему. Сие злоупотребление нужно кажется пресечь»[69].

О том, какую роль в то время играл в общественной жизни вновь назначенный генерал-губернатор Тимофей Иванович при принятии каких-либо государственных решений можно судить только по одному факту. Однажды Императрица Екатерина II пригласила срочно Тутолмина в Петербург. Причиной этого явились трехмесячные дебаты в правительствующем сенате об учреждении во всей империи запасных сельских хлебных магазинов. А этот вопрос нужно было решать немедленно. В рескрипте своем генерал-губернатору она так и написала: «Приезжайте, Тимофей Иванович, к нам, на словах удобнее объяснимся, а будем писать друг другу — запишемся».

Вот что по этому поводу писал в своих воспоминаниях Александр Михайлович Тургенев: «Губернатором в то время при Тутолмине был известный, гениальный поэт наш Г. Р. Державин; не смею и подумать о суждении поэтических его достоинств, — я невежда, знаю только то, что все восхищались, кричали о его «Фелице», что он за песнь свою Фелице, или о Фелице, получал досканцы с червонцами, а за оду его «Бог» ни одной копейки, — известно было всем тогда и после, что Державин был великий, славный поэт, но дурной начальник, сварливый в делах, бестолковый, пристрастный человек.

Во время его управления министерством юстиции, дела решались несправедливейшим образом; сетовали, жаловались, что к нему имели доступ через заднее крыльцо, что супруга его занималась с секретарями отправлением дел, а Гавриил Романович, в это время умствуя, терялся в идеалах, созерцал были с небылицами, творил и разрушал миры, видал вокруг себя десятки парящих гениев и пр., и пр., всего и пересказать не сумеешь, что поэтам подчас забирается в голову; но кто, по несчастию, имел тяжебные дела, у кого отнимали имение, кто из благосостояния переходил в скудость и терпел недостатки, тот — в том и сомневаться не можно — проклинал и певца Фелицы, и всех его гениев, и все его поэтические вымыслы.

При отъезде Тутолмина из Олонца, когда он уже откланивался, собравшимся в зале на проводы чиновникам и гражданам, и был готов садиться в карету, — Державин подал Тутолмину преогромный, незапечатанный куверт с надписью: «Всемилостивейшей государыне императрице, в собственныя руки».

Тутолмин, принимая куверт, спросил Державина:

— Что это такое, Гавриил Романович?

— Донос на ваше высокопревосходительство, — отвечал Державин.

Тутолмин:

— Гавриил Романович! Вы знаете правила почты и то, что доносчики обязаны изветы свои посылать запечатанными. Слуга! Огня, сургуч, печать! Гавриил Романович, вы приложите вашу.

Державин вынужден был при всех запечатать куверт и подать его Тутолмину за печатью.

Тутолмин, принимая куверт, отвечал Державину:

— Ваше превосходительство, можете быть в том совершенно уверенным, что донос ваш будет представлен всемилостивейшей государыне императрице. Первою и непреложною поставляю себе обязанностью всеподданнейше повергнуть к священным стопам ее величества писание вашего превосходительства, коль скоро только буду осчастливлен лицезрения августейшей монархини. Прощайте, Гавриил Романович, но еще повторяю вам, как начальник высочайшею властью поставленный, и прошу вас, как дворянин, в продолжение отсутствия моего соблюдать тот же самый порядок в отправлении дел, какой мною введен и производится. В противном случае вы будете подлежать ответственности.