Вольф Мессинг. Экстрасенс Сталина - Вадим Эрлихман

Выступление Мессинга произвело большое впечатление — чувствовалось, что партийные чиновники прежде не видели ничего подобного. Правда, секретарь партячейки обвинил его в мистицизме и подрыве марксистской диалектики, но за телепата вступился товарищ Прокопюк, предложивший: «Пусть товарищ Мессинг выступит на показательном концерте, а мы понаблюдаем за реакцией публики. Если его выступление будет успешно и принесет пользу нашему делу — очень хорошо». После концерта, который тоже прошел на ура, Мессинга с агитбригадой отправили в поездку по «освобожденной» Западной Белоруссии. Артисты рассказывали публике, как плохо им жилось в панской Польше, восхваляли советскую власть, а в довершение Мессинг с большим успехом демонстрировал свои «психологические опыты». С ним везде ездила Сима, с которым у телепата, по утверждению Шенфельда, завязался роман: «Впервые я понял, как жалко погряз в одиночестве и как хорошо иметь рядом близкое существо. Симе было уже за тридцать, воспитывалась она без отца, и жизнь ее не очень баловала. Про прошлое и про всякие там обманутые надежды я ее не расспрашивал и только наслаждался ее присутствием. Для меня она была самой умной, самой красивой и желанной. Это, наверное, так поздно ко мне пришла любовь, о которой я, старый дурак, оказывается, даже не имел понятия».

Однако мечтам Мессинга не суждено было сбыться: скоро его вывезли самолетом в Минск, заставили выступить перед руководством Белорусской ССР, а потом дали на подпись договор с Госконцертом, по которому он должен был выступать чуть ли не во всех больших городах Советского Союза: «Москва прикрепила ко мне администратора, который всем заворачивал, а по договору мне была гарантирована самая высокая ставка. Когда я впервые увидел расчетную ведомость, то даже не мог поверить, что это все — мое, и спросил, не ошиблась ли бухгалтерия? Ну что я стану делать с такими тысячами? Но я быстро научился ничему не удивляться. А главное — не показывать своего невежества. Если я чего-то не знал или не понимал, я помалкивал и многозначительно улыбался. Всем хотелось знать, как меня принимали на Западе в столицах и других больших городах, что писала обо мне пресса. Прямо врать я не хотел, а вертел вокруг да около. Да ведь они и не поверили бы, что я до сих пор кроме Польши нигде не был, а с прессой сталкивался, только когда давал свои объявления в газетках». В новых заботах и делах Мессинг совсем забыл о Симе, которая осталась в Белостоке и, должно быть, погибла после начала войны, когда на оккупированных территориях немцы первым делом уничтожали евреев.

Эта романтичная история, будто бы рассказанная в камере ташкентской тюрьмы, мало похожа на правду. Конечно же, в документах не нашлось никаких следов не только несчастной Симы, но и товарища Прокопюка. Да и самому Мессингу не было никакого резона скрывать свои белостокские похождения — а ведь он утверждал, что его советская карьера началась с Бресте и называл своим «крестным отцом» Петра Абрасимова. Этот уроженец Белоруссии, в отличие от мифического Прокопюка, хорошо известен историкам — он участвовал в «освободительном походе» Красной армии, после которого стал заместителем председателя Брестского облисполкома.

Журналист Владимир Кючарьянц передавал рассказ Мессинга: «Первым чиновником, с которым он встретился, стал Петр Абрасимов. Мессинг мысленно заклинал его: «Поверь и помоги мне!» Затем вдруг сказал: «Вы станете послом в большой стране». Так и случилось. Абрасимов не раз занимал должность посла. В ГДР, в Польше, в Японии. «Большой» же страной оказалась Франция. Но тогда Абрасимов, конечно, не принял всерьез пророчество этого странного, испуганного человека. Однако разрешил ему выступать на сценах Белоруссии».

На первый взгляд, предсказание Мессинга выглядит удивительным. Однако в разговоре с Абрасимовым он убедился, что тот знал польский и идиш (по-русски телепат пока еще не говорил), а значит, знал и близкий идишу немецкий, чем могли похвастаться далеко не все советские функционеры. Поэтому он и предрек своему собеседнику карьеру посла, рассудив, что посулить человеку, от которого зависит его судьба, что-нибудь приятное в любом случае не помешает. Он оказался прав: Абрасимов включил его в агитбригаду, занимавшуюся именно тем, о чем писал Шенфельд. Правда, можно было обойтись и без предсказания: Петр Андреевич, выросший среди евреев, относился к ним по-доброму. Уже в 1970-е годы, будучи послом во Франции, он принял у себя евреев-эмигрантов и даже пел с ними песни на идише, что для советского дипломата было отнюдь не типично.

Уже второй раз Мессинг вытянул счастливый билет: сначала он сумел проникнуть в Советский Союз, избежав участи тех несчастных, кого пограничники вернули в Польшу, на верную смерть. Теперь ему попался гуманный и доброжелательный чиновник, который, вместо того чтобы загнать подозрительного телепата куда Макар телят не гонял, выдал ему пропуск в ряды советской артистической элиты. Мессинг вспоминал: «1 Мая (1940 года. — В.Э.) праздновал в Бресте. Вместе со всеми пошел на демонстрацию. Это был очень радостный день в моей жизни. А вскоре после этого меня направили в Минск. Здесь я встретился с Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко — одним из видных деятелей Советского государства. Я благодарен судьбе за встречу с этим человеком, которому я очень многим обязан».

Пантелеймон Пономаренко, украинец с Кубани, с 1938 по 1947 год занимал пост Первого секретаря ЦК компартии Белоруссии, в годы войны руководил здесь партизанским движением и одно время даже рассматривался как преемник Сталина в роли советского вождя. Человеком он был жестким, беспощадным к подлинным и мнимым врагам и к тому же убежденным антисемитом. Однако, как ни странно, Мессинг добился его поддержки — и благодаря этому получил третий счастливый билет. Возможно, Пономаренко решил, что выступления Мессинга могут отвлечь трудящихся от все более тревожной обстановки на границах, чреватой войной. Или рассчитывал с их помощью выгоднее представить в Москве и других городах культуру руководимой им Белоруссии. Во всяком случае, именно он обеспечил телепату всесоюзные гастроли и тем самым спас его. Если бы Мессинг остался в Бресте или даже в Минске, он почти наверняка разделил бы участь большинства белорусских евреев, которые не успели эвакуироваться в первые дни войны и были безжалостно убиты гитлеровцами.

Впрочем, по утверждению друга Мессинга (и Хвастунова) журналиста Рэма Щербакова, первая встреча Вольфа Григорьевича с Пономаренко состоялась сразу после его прибытия в СССР. «Подозрительный иностранец» был сразу же задержан чекистами, которые убедились, что ой может читать мысли, и от греха подальше отправили уникума в Минск, к высшему партийному начальнику: «Ввели его в кабинет, где Вольфа Григорьевича встретил хозяин и пригласил присесть. В беседе должен был принять участие еще один человек — нарком республиканского НКВД. Вскоре он появился в штатской одежде и направился к посетителю. Тот посмотрел внимательно на чекиста и сказал: «Так вот кто хочет меня расстрелять!» Нарком опешил, такое предложение он уже делал первому секретарю. Было решено отправить Вольфа Григорьевича в Москву. Через некоторое время после того, как мне довелось услышать эту историю, Мессинг отмечал свой день рождения. На нем присутствовал бывший член Президиума ЦК КПСС Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко. Он подтвердил правдивость рассказа, именно в его кабинете все и происходило».

Эта история содержится в предисловии Щербакова к первому книжному изданию мемуаров Мессинга, вышедшему в 1990 году, когда ни самого Мессинга, ни Пономаренко давно не было в живых. Бывший хозяин Белоруссии, попавший в опалу после смерти Сталина, действительно дружески общался с телепатом в 60-е годы, но вряд ли он мог подтвердить историю, выдуманную то ли самим Мессингом, то ли Щербаковым — тоже большим фантазером. Весьма сомнительно, что Пономаренко в сложных предвоенных условиях лично решал судьбу какого-то подозрительного беженца. Так же маловероятно, что нарком белорусского НКВД Лаврентий Цанава, в 1953 году арестованный за компанию со своим земляком и тезкой Берией, предложил бы расстрелять телепата, не уличенного ни в чем подозрительном — ведь пик «большого террора» был позади, и на дворе стояла бериевская «либерализация».

Начав карьеру советского артиста, Мессинг кое-как освоил русский язык, на котором говорило и большинство белорусов. Правда, не до конца — сильный акцент сохранялся у него до конца жизни, а писал по-русски он с большим трудом. Он сам признавался:

«В эти первые дни было немало забавных казусов, вызванных тем, что я очень плохо знал русский язык.

Заведующий отделом искусств говорит мне после выступления:

— Здорово работаешь!

— Да, я здоров. Никогда не болею.