Полководцы Украины: сражения и судьбы - Дмитрий Табачник

Корниловцы уже наступали во фланг Белой Глины. Мы тоже пошли вперед. 39-я советская дрогнула. Мы ворвались в Белую Глину, захватили несколько тысяч пленных, груды пулеметов. Над серой толпой пленных, над всеми нами дрожал румяный утренний пар. Поднималась заря. Багряная, яркая.

Потери нашего полка были огромны. В ночной атаке 2-й и 3-й батальоны потеряли больше четырехсот человек… Редко кто был ранен одной пулей – у каждого три-четыре ужасные пулевые раны. Это были те, кто ночью наткнулся на пулеметную батарею красных.

В поле, где только что промчался бой, на целине, заросшей жесткой травой, утром мы искали тело нашего командира полковника Жебрака (в это время – командир 2-го офицерского стрелкового полка. – Авт.). Мы нашли его среди тел девяти офицеров его верного штаба.

Командира едва можно было признать. Его лицо, почерневшее, в запекшейся крови, было размозжено прикладом. Он лежал голый. Грудь и ноги были обуглены. Наш командир был, очевидно, тяжело ранен в атаке. Красные захватили его еще живым, били прикладами, пытали, жгли на огне. Его запылали. Его сожгли живым. Так же запытали красные и многих других наших бойцов.

В тот глухой предгрозовой день, когда полк принял маленький и спокойный, с ясными глазами полковник Витковский, мы хоронили нашего командира. Грозные похороны, давящий день. Нам всем как будто не хватало дыхания. Над степью курился туман, блистало жаркое марево. Далеко грохотал гром.

В белых, наскоро сбитых гробах двигались перед строем полка наш командир и семьдесят его офицеров. Телеги скрипели. Над мокрыми лошадьми вился прозрачный пар. Оркестр глухо и тягостно бряцал «Коль славен». Мы стояли на караул. В степи ворочался глухой гром. Необычайно суровым показался нам наш егерский марш, когда мы тронулись с похорон.

В тот же день, тут же на жестком поле, пленные красноармейцы были рассчитаны в первый солдатский батальон бригады.

Ночью ударила гроза, сухая, без дождя, с вихрями пыли. Я помню, как мы смотрели на узоры молнии, падающие по черной туче, и как наши лица то мгновенно озарялись, то гасли. Эта грозовая ночь была знамением нашей судьбы, судьбы белых бойцов, вышедших в бой против всей тьмы с ее темными грозами.

Если бы не вера в Дроздовского и в вождя белого дела генерала Деникина, если бы не понимание, что мы бьемся за человеческую Россию против всей бесчеловечной тьмы, мы распались бы в ту зловещую ночь под Белой Глиной и не встали бы никогда.

Но мы встали. И через пять суток, ожесточенные, шли в новый бой на станицу Тихорецкую, куда откатилась 39-я советская. В голове шел 1-й солдатский батальон, наш белый батальон, только что сформированный из захваченных красных. Среди них не было старых солдат, но одни заводские парни, чернорабочие, бывшие красногвардейцы. Любопытно, что все они радовались плену и уверяли, что советчина со всей комиссарской сволочью им осточертела, что они поняли, где правда.

Вчерашние красногвардейцы первые атаковали Тихорецкую. Атака была бурная, бесстрашная. Они точно красовались перед нами. В Тихорецкой 1-й солдатский батальон опрокинул красных, переколол всех, кто сопротивлялся».

Отметим то, что будущий белый генерал в описании боя под Белой Глиной написал о принятии в состав дроздовцев пленных красноармейцев. Этот первый опыт Добровольческой армии оказался чрезвычайно удачным и вскоре начал применяться в других добровольческих частях. Во время Второго Кубанского похода из пленных был сформирован Солдатский батальон в составе трех рот (в августе ставший Самурским пехотным полком).

Взятие Тихорецкой не было еще окончательным поражением красного главкома Ивана Сорокина (как он был охарактеризован в одном из документов белых – «энергичный и крайне властолюбивый человек»). Обладая численным преимуществом, он умело провел маневр и после захвата в белом тылу станицы Кореновской сумел окружить 1-ю и 3-ю добровольческие дивизии. Положение сложилось крайне критическое – создав плотное кольцо окружения, Сорокин крупными силами десять дней атаковал, стремясь уничтожить силы белых. Но, несмотря на то что дроздовцы потеряли почти треть состава, они смогли разбить силы красных при контрнаступлении.

После того как основные силы Сорокина были разгромлены, Дроздовский взял Екатеринодар, а потом в районе станицы Кавказской, отрезав красных от переправы, почти полностью их уничтожил.

Всего за время похода дроздовская дивизия потеряла около 75 % состава, но, заняв территорию Кубани и Северного Кавказа, выполнила свою задачу полностью. В результате этого стратегического успеха Добровольческая армия могла уже в дальнейшем серьезно рассчитывать на успех похода на Москву.

Дроздовцы, как и другие «цветные» части (называемые так из-за своих цветных погон – корниловцы, марковцы, алексеевцы), стали гвардией Добровольческой армии, предназначенной для наиболее опасных и ответственных операций. Малиновый цвет погон и околышей фуражек устрашающе действовал на противника, и часто бывали случаи, когда красные части, увидев, что им противостоят дроздовцы, предпочитали избегать боя.

Новые серьезные бои начались у дроздовцев в октябре на правом берегу Кубани. Значительно превосходящие их силы красных сумели захватить Ставрополь и пытались продолжить наступление.

31 октября, когда сложилось особо критическое положение, Дроздовский сам повел пехотные цепи в атаку и получил ранение в ногу, после чего с трудом был вынесен с поля боя при начавшейся контратаке красных.

Через несколько дней Дроздовский был произведен в генерал-майоры, но вновь вести своих солдат в бой ему уже не пришлось. Казавшаяся вначале неопасной рана неожиданно дала серьезные осложнения, и в Екатеринодаре генералу было сделано несколько операций. Однако состояние Дроздовского постоянно ухудшалось, и его перевезли в Ростов к знаменитому хирургу профессору Напалкову. Но и сделанная Напалковым операция не помогла – 1 января 1919 г. Дроздовский умирает.

О его последних днях Туркул вспоминал следующее: «Иногда я наклонялся к желтоватому лицу Михаила Гордеевича. Он был в полузабытье, но узнавал меня.

– Вы здесь?

– Так точно.

– Не бросайте меня…

– Слушаю.

Он снова впадал в забытье. Когда мы внесли его в клинику, он пришел в себя, прошептал:

– Прошу, чтобы около меня были мои офицеры.

Раненые дроздовцы, для которых были поставлены у дверей два кресла, несли с того дня бессменное дежурство у его палаты. Михаила Гордеевича оперировали при мне. Я помню белые халаты, блестящие профессорские очки, кровь на белом и среди белого орлиное, желтоватое лицо Дроздовского. Я помню его бормотанье: