Россия и Европа-т.3 - Александр Янов

/

Масштабы вызова

Я не хочу преуменьшать опасность ментального блока современной элиты. Агония переродившейся за четыре столе­тия государственности - грозная сила. Особенно, если вдохновляет­ся ультрарадикальными идеями Ивана Ильина с его пристрастием к «национальной диктатуре» и презрением к демократии. И вдобавок еще не встречает сопротивления сильного гражданского общества. Трудно, согласитесь, понять, почему растущему влиянию Ильина не противопоставлены, например, идеи его антипода Георгия Федо­това, куда более авторитетного в кругах эмиграции 1930-1940 годов, нежели Ильин с его гитлеровскими заскоками. Я не могу представить себе, чтобы перевелись вдруг в России серьезные философы и исто­рики, способные сопоставить идеи этих мыслителей и вынести авто­ритетное суждение о том, какие из них на самом деле важнее для будущего страны.

Глава одиннадцатая Последний спор

Как в микрокосме, отразился здесь наш сегодняшний мир, в котором Ильина цитирует прези­дент, архив его выкупают за грани­цей и торжественно возвращают на родину, а о Федотове не вспоми­нают, словно его и не было. Впрочем, разве это не еще одно доказательство, что, несмотря на падение трех из четырех бастионов «особнячества», Россия до сих пор не почувствовала себя свободной?

И.А. Ильин

Потому, надо полагать, и не потребовала от власти интеллиген­ция взяться, наконец, за расчистку авгиевых конюшен гражданской и всякой прочей отсталости, которая накопилась за столетия «особ­нячества», лишившего страну способности сопротивляться произво­лу власти. Ни для кого ведь больше не секрет, что покуда Европа политически модернизировалась - пусть неравномерно, пусть с

22Яно«

откатами и рецидивами, но модернизировалась, - Россия всё еще вырывалась из ярма средневекового «особнячества».

Есть более или менее объективные цифры, дающие возмож­ность измерить глубину накопившейся за эти столетия отсталости. Вот что говорят о ней независимые друг от друга международные организации, специализирующиеся на таких измерениях.

По защищенности граждан от коррупции сегодняшняя Россия занимает, согласно Transparency International, 147-е место в мире (из 159)- (Наравне с Новой Гвинеей, но опережая Бурунди.)

По независимости суда, согласно World Economic Forum, - 84-е место (из 102).

По защищенности политических прав граждан, согласно Freedom House, - 168-е место (из 192).

По защищенности частной собственности, согласно тому же World Economic Forum, - 88-е место (из 108).

Глава одиннадцатая

либеральная последний сп°р «мономания»

Проблема на самом деле в том, что

иосифлянская элита не замечает этого вызова. Никогда не замечала. Всегда отговаривалась от него высокопарной риторикой в духе «пятой империи» Александра Проханова. Это, впрочем, естественно. Ведь даже перед лицом столь вопиющего нарушения всех человече­ских и божеских установлений, как порабощение соотечественни­ков, просто некому было в иосифлянской элите из-за него волновать­ся. Все были заняты другими, более важными, с их точки зрения, делами.

Как видим, по всем этим показателям опередила «энергетиче­ская сверхдержава» главным образом африканские страны. Иначе говоря, за столетия преобладания холопской традиции произвол в России достиг африканских п ропорций. Таковы масштабы вызова, который бросила нам сегодня эта традиция.

Православные хоругвеносцы, например, занимались тем же, чем и сейчас, яростной борьбой с «нерусью». Им было не до кресть­янской свободы. Других вдохновляла все та же «победная музыка III Рима». Третьи, как мы видели, беспокоились о том, как бы ненаро­ком не «разлилось в России стремление к свободе, как на Западе». Четвертые увлечены были традиционным на Руси занятием, ворова­ли (не подействовал, как мы помним, даже громовой окрик Герцена «Кабинет его императорского величества - бездарная и грабящая сволочь!»). Пятые, наконец, настойчиво убеждали публику, что толку в России с ее «деспотической линией» все равно не добьешься, поскольку «из такой гнили и падали ничего не построишь». Такая уж страна, что поделаешь, всегда была такой, всегда такой будет.

Кому же, спрашивается, кроме либералов, русских европейцев, было в таких обстоятельствах волноваться о судьбе порабощенного крестьянства? В конце концов они были единственным на Руси сословием, чуждым великодержавному фанфаронству иосифлян, безразличным к истерическим воплям хоругвеносцев и глухим к вышеупомянутой «музыке». Они продолжали дело своих прародите­лей XV-XVI веков, нестяжателей. Так было в прошлом. И так в России будет всегда. Ибо кому же и завершить её очищение от вековой отсталости, если не тем, кто нашел в себе мужество это очищение начать? Тем, иначе говоря, кто сокрушил фундаментальную опору этой отсталости - порабощение соотечественников?

Всё это, впрочем, прямо вытекает иэ моей полемики с культуро­логами.

Чего, одн^о, я еще не сказал, это как удалось тогдашним либе­ралам сокрушить крепостничество в эпоху, когда не было еще ни политических партий, ни профессиональных пропагандистов, ни тем более Интернета. Правда, не было у них и такого сильного и жестоко­го неприятеля, как казенное телевидение, несопоставимо более влиятельное, чем даже Третье отделение собственной е.и.в. канцеля­рии. Но им ведь и не приходилось убеждать массы в ужасах поме­щичьего и самодержавного произвола. Массы были неграмотны и о политических дебатах просто не подозревали.

Чего реально могли добиваться в таких условиях либералы, это решающего перелома в общественном мнении образованной России, создания в стране атмосферы нетерпимости по отношению к основе основ российской отсталости - крестьянскому рабству. Чтобы добиться такого перелома, требовалась открытая - и тотальная - идейная война против иосифлянской элиты с её ментальным бло­ком.

Мы видели в трилогии, что либералы своего добились. Отношение прогрессивной части дворянства и образованной моло­дежи к крепостному праву и конституции было во второй половине 1850-х прямо противоположным тому, каким оно было во второй половине 1820-х. Вот же где он, реальный опыт, от которого так лег­комысленно отреклись наши культурологи, опыт столь же императив­ный сегодня для завершения борьбы против вековой гражданской отсталости, как был он в её начале. Присмотримся к нему вниматель­нее.

Первое, что бросается в глаза: замечательным образом сумели тогдашние либералы сфокусироваться на одной-единственной теме, подобно оркестру, играющему без дирижера, но так слаженно, слов­но бы дирижер у него был. Причем делали они это действительно тотально, всем либеральным сообществом - одинаково и западники и славянофилы. О чем бы ни говорили они, о чем бы ни писали, тема «разрушения Карфагена» обязательно звучала и в их стихах, и в их конституционных проектах, и в их пьесах и памфлетах, и в ихдиссер- тациях и даже в письмах. Вот смотрите.

Стыдно и непонятно, как мы можем называть себя христианами и держать в рабстве своих братьев и сестер (Алексей Кошелев).

Там, где учат грамоте, там от большого количества народа не скроешь, что рабство - уродливость и что свобода, коей они лише­ны, такая же неотъемлемая собственность человека, как воздух, вода и солнце (Петр Вяземский).

Покуда Россия остается страной рабовладельцев, у неё нет права на нравственное значение (Алексей Хомяков).

Восстаньте, падшие рабы! (Александр Пушкин).

Рабство должно быть решительно уничтожено (Павел Пестель).

Раб, прикоснувшийся к российской земле, становится свобод­ным (из конституционного проекта Никиты Муравьева).

Андрей Кайсаров защитил (в Геттингенском университете) дис­сертацию «О необходимости освобождения крестьян». Николай Тургенев из ненависти к крестьянскому рабству ушел в пожизненное изгнание. Посторонний человек счел бы это, пожалуй, какой-то мономанией. Герцен так сформулировал ее основной принцип: «Все наши усилия должны быть сосредоточены на одном вопросе, собра­ны около одного знамени, in hoc signo vincetis!65 Современный исто­рик подтверждает: «Отмена крепостного права становится приори­тетной в русском либерализме». (Е.Л. Рудницкая).

Оказалось, однако, что только такая «мономания», только абсо­лютный приоритет одной темы, опиравшийся на безусловную уве­ренность в своей моральной правоте, и смог сломать ментальный блок тогдашней элиты. Достаточно сравнить эту пылкую либераль­ную «мономанию» пушкинского декабристского поколения с кисло- сладкими сентенциями современного либерального историка, чтобы убедиться, какая глубокая пропасть отделяет нас от предше­ственников.