Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев

записи от 7 ноября 1909 г.). Неизвестно даже, читал ли Вавилов Ницше (хотя, несомненно, имел какое-то представление о его философии и точно читал книги о нем – см. записи от 9 июля 1942 г. и 14 января 1945 г.). Как и в ситуации с психологией (никто из психологов странным образом не упоминается в многочисленных околопсихологических рассуждениях Вавилова), естественно предположить, что он не знал и современных ему западных философов, далеких от проблем физики. Вся эта ветвь философии осталась вне зоны интересов Вавилова. Культурная изоляция страны и идеологическое давление сами по себе не способствовали оперативному знакомству с новинками зарубежного «идеализма и поповщины», но, возможно, сработала также и «прививка», полученная Вавиловым в юности при встрече с низкопробными, местечкового извода «поп-вариантами» «философии жизни», вроде «символизма» Мережковского и прочей теософии.

Тем интереснее близость, иногда даже полное совпадение тематики, интонации, общего посыла философских рассуждений Вавилова с общим пафосом развивавшейся параллельно «философии жизни».

Недовольство «мертвой» позитивистской ветвью философии озвучивается в некоторых записях вполне однозначно: «Мах, позитивизм, логический эмпиризм – все это производит странное мертвенное впечатление ‹…› Забыто живое сознание…» (7 августа 1947). «Сознание – орудие жизни, существования, а вовсе не познания» (7 октября 1949).

«…и выступает мороз бытия» (23 января 1947)

Базовый для «философии существования» – экзистенциализма – термин «бытие» применяется Вавиловым чаще всего в неинтересном, общеупотребительном смысле, лишь порой приобретая весомость и смысловые оттенки, характерные для экзистенциализма («…надо философствовать и отрешиться, понять бытие» – 13 апреля 1941 г., «Так ясна бессмысленность бытия с личной точки зрения» – 7 августа 1946 г.). «Небытие» в большинстве случаев также используется Вавиловым традиционно – просто как эвфемизм «смерти» («каждую минуту с удовольствием бы незаметно „через сон“ перешел бы в небытие» – 7 ноября 1941 г.; «…скорее, скорее умереть, уйти в пустое небытие без памяти, без дел, без я, без забот» – 7 февраля 1944 г. и т. п.), из полутора сотен записей о желании умереть около трех десятков – со словом «небытие». Но несколько раз Вавилов использует его вполне «по-экзистенциалистски»: «Жизнь как поездка в метро. Из небытия вошел, в небытие вышел» (2 апреля 1944); «…философский фон – дыра в небытие» (24 ноября 1949). Свою жизнь он описывает как «человеческое бытие, доведенное до абсурда» (2 марта 1950).

Советский физик, профессор-ударник, пусть и публикующий в журнале «Техника молодежи» философские статьи, совершенно не обязан был знать о существовании экзистенциализма, только приобретавшего в 1930–1940-х гг. свое наименование и оформлявшегося в философское течение. Поэтому можно быть практически уверенным, что такие основополагающие понятия экзистенциализма, как ощущение заброшенности человеческого «Я» в мир, страх и тревога, непостижимость собственного бытия, философская значимость смертности, были «переоткрыты» Вавиловым самостоятельно[495].

Экзистенциалистские по духу записи есть уже в ранних дневниках. «Опять спасаюсь у неба, выхожу на балкон и смотрю на это безмерное „все“. Ради этого всего и живу. Но, вдруг, опять становится жутко и как-то невольно слагаются две строки из несуществующего стихотворения:

Зачем же небо без границ

И где же ты, Творец?

Это уж жуть вселенская – от которой спасенья нет. Да как-то все жутко – кругом» (20 апреля 1915). «…если есть смерть – на свете все возможно и все равно, это надо помнить» (21 августа 1915). «На свете скучно быть и Богом и человеком, и чем угодно, небытие кажется какой-то утонченной экзотикой ‹…› Ужасна эта „бесценность“ всего sub specie aeternitatis[496], безумное „все равно“, все – равно нулю – и эта хрипящая лампа и пушки за горизонтом» (30 сентября 1916).

Сходство между философией Вавилова и экзистенциализмом заметно уже на словарном уровне. Некоторые излюбленные философские метафоры Вавилова совпадают с используемыми философами-экзистенциалистами К. Ясперсом (1883–1969) и Ж.-П. Сартром (1905–1980). «Сознание» – один из базовых терминов и у Ясперса, и у Сартра[497]. Но совпадением употребляемых терминов и метафор сходство не ограничивается. Целые тематические потоки философствований Вавилова иногда вполне ложатся в общее русло экзистенциалистской проблематики.

Вавилов на рациональном, философском уровне пытается разрешить мучительную дихотомию «Я» – мир, привести сознание в «резонанс с бытием» (15 июля 1945). Именно этот болезненный и неразрешимый для Вавилова вопрос о первичности материи или сознания – среди первых и в экзистенциализме (пусть даже там он с самого начала объявляется снятым – например, посредством так называемой феноменологической редукции). Вавилов также иногда вплотную подходит к такому «решению» проблемы: «И „я“ и „мир“ фикция» (25 апреля 1948).

Постоянные неудачные попытки рефлексирующего Вавилова «прыгнуть выше себя» («Отвратительное желание – прыгнуть выше себя и сознание невозможности этого» – 24 октября 1943 г.), взглянуть на себя со стороны (сознание, «оглядывающееся само на себя, пытающееся тщетно оторваться от самого себя, ото всего и „объективно“ на все взглянуть» – 13 мая 1950 г.), вытащить себя, как Мюнхгаузен, за косичку из болота – иллюстрация того, что, согласно экзистенциализму, феноменологическую редукцию по отношению к собственному «Я» осуществить невозможно.

Сбивающий Вавилова с ног диалектический вихрь свободно носится по трактатам многих экзистенциалистов, по-своему развивавших идеи Гегеля; излюбленное выражение самого известного из экзистенциалистов Сартра при описании сознания в высшей степени «диалектично»: сознание – это бытие, которое «есть то, чем оно не является, и не есть то, чем оно является».

Экзистенциалистская философия отличается особым вниманием к понятию смерти. О смерти в той или иной форме Вавилов пишет в дневниках около тысячи раз (например, ровно 100 раз встречается слово «кладбище», 93 раза – слово «гроб» и т. д.). Вначале, впрочем, смерть упоминается преимущественно в стихах. В сотне с небольшим стихотворений молодого Вавилова тема смерти затрагивается около 50 раз. Общее впечатление понятно – декадентствующий юноша. Но есть, разумеется, уже и в ранних дневниках более серьезные «прозаические» рассуждения о смерти, например, такое: «Что-то много связанных со мною, так или иначе, умирают. Лебедев, Пуанкаре, Настасья Петровна, Суворин, Станкевич, Дедюхина, есть и еще. Господи, что ж может быть трагичнее и ужаснее смерти, а я вот сейчас ничего, сижу и более чем спокоен. Бывают у меня моменты, секунды, когда я становлюсь совершенно на другую точку зрения, чем стоял секундою раньше, все теряет свою цену, или по крайней мере переоценивается. Каждая смерть знакомого всегда во мне возбуждает на короткий миг именно такую перемену точки зрения. Наука, искусство, книги, еда, все становится пустяком. „Умрешь“, думаешь о себе, „умрут“, думаешь, глядя на мать, сестру, брата и прочих. Я как-то тут видел странный сон, произведший на меня впечатление самое гнетущее. На моих руках умирал брат, определенно до последнего[498] ‹…›» (13 августа 1912). 9 ноября 1914 г. Вавилов описал три потрясшие его смерти: младшего брата Ильи, учителя П. Н. Лебедева («Ужас на сердце, тоска и