Пьеса для обреченных - Вера Русанова

Впрочем, от меня уже ничего не зависело. Маршрутка вслед за грузовиком по-черепашьи тронулась с места через восемь минут. Еще полчаса спустя, я угорелой кошкой выскочила из метро и ринулась в направлении театра. И вот наконец, стараясь не наступить на развязавшийся шнурок, спокойно и с достоинством вошла в полутемный зал с зачехленными креслами.

Нельзя сказать, чтобы моему появлению особенно обрадовались. Одна только Каюмова облегченно вздохнула и сделала мне знак глазами. Остальные посмотрели скорее недоуменно. В первом ряду и на стульях, в беспорядке расставленных по сцене, сидели, кроме Натальи, еще две женщины и восемь мужчин.

— Девушка, если вы вновь «побеседовать» с Вадимом Петровичем, — скучно и явно на публику молвила шатенка в алом свитере-"лапше" и черных лосинах, — то его, к сожалению, нет. А если бы и был….

— Дело в том, что я здесь именно по поручению Вадима Петровича, — важно изрекла я, стараясь не обращать внимания на тот факт, что шатенка сидит как раз на том месте, где несколько часов назад лежал мертвый Бирюков. — Мы с ним вчера побеседовали, он объяснил мне свою концепцию «Гамлета» и… В общем, у меня уже имелся некоторый режиссерский опыт и…

— Так что же "и"? — с улыбкой поинтересовался плешивый молодой человек с легкой степенью косоглазия. Я не поняла, куда он смотрит — на меня или на дверь, из которой вчера рвалась Наталья. Испугалась, не намекает ли он, часом, на что-то, растерялась и в ужасе закусила нижнюю губу. К счастью, Каюмова, заметив признаки паники на моем лице, тут же спрыгнула в зал.

— Да, девушка, — проговорила она, проходя мимо меня и как бы включаясь в общую игру, а на самом деле пребольно тыча меня своим костлявым кулаком в бок, — что-то вы очень туманно выражаетесь..

— В общем, Вадим Петрович попросил меня провести с вами несколько рабочих репетиций! — выдала я.

— Вас?.. Несколько?.. Несколько — это сколько? — одновременно послышалось со всех сторон.

— Я буду репетировать с вами столько, сколько будет отсутствовать Вадим Петрович.

— То есть вечно! — гнусным загробным голосом прошептала Наталья за моей спиной.

— А где, собственно, Вадим Петрович? — поинтересовался импозантный брюнет лет пятидесяти, в модной молодежной толстовке.

— Он на похоронах.

Только теперь до меня дошел весь мрачный подтекст фразы. Естественно, Каюмова и тут не смогла смолчать, ехидным шепотом переиначив знаменитую цитату из «Гамлета» про Полония и червячий ужин:

— Не там, где он хоронит, а где его хоронят.

На меня повеяло ледяным кладбищенским холодом, зато народ облегченно и как-то понимающе вздохнул.

— Ну, значит, репетиции три-четыре! — подвела итог шатенка в красном свитере. — Тогда давайте работать!..

И мы стали работать. Я, решив не пользоваться псевдонимом, представилась Мартыновой Евгенией Игоревной. Шатенка оказалась той самой распутной Аладенской. Плешивого молодого человека звали Костей Черепановым, а импозантного брюнета — Ярославом. Народ с характерной театральной ленцой, но дисциплинированно расставил стулья в нужном порядке, вытащил на сцену длинный стол и зачем-то бутафорскую дверь с огромным черным засовом.

Все уселись за стол. Ярослав, занимающий место «во главе», дежурно обнял Аладенскую. Косоглазый Костя Черепанов сиротливо притулился на углу, как девица, не планирующая в ближайшие семь лет выходить замуж.

Мои ладони второй раз в жизни вспотели от волнения, а пальцы судорожно затеребили текст.

— С чего начинать, Евгения Игоревна? — прокричала со сцены Каюмова, подпирающая дверь. — С того, на чем Вадим Петрович закончил?

— Да-да, конечно, — суетливо согласилась я. И тут же Костя, уставившись на Аладенскую, истошно завопил:

Мне кажется? Нет, есть. Я не хочу Того, что кажется. Ни плащ мой темный, Ни эти мрачные одежды, мать…

За воротник своих «одежд» он подергал с какой-то уркаганской яростью.

Излишне говорить, что и «мать» прозвучало отнюдь не как обращение к почтенной матушке.

…Ни бурный стон стесненного дыханья,

И все обличья, виды, знаки скорби…

При этом Черепанов интенсивно строил рожи, вероятно, намереваясь затмить Джима Керри.

…Не выразят меня: в них только то,

Что кажется и может быть игрою.

То, что во мне, правдивей, чем игра…

Тут Костя многозначительно оттопырил полу пиджака, и даже я, не искушенная в детективах и экшнах, поняла, что он как бы демонстрирует спрятанный под мышкой пистолет.

…А это все наряд и мишура!

— Вы играете Гамлета? — с тихим ужасом вопросила я, стараясь поймать направление его взгляда.

— Только во втором составе, — скромно потупив косенькие глазки, ответил Костя. — Вообще-то основной Гамлет — сам Вадим Петрович.

Мне тут же стало ясно, что Черепанов — не худший вариант, и я благосклонно кивнула, разрешая продолжить репетицию.

Скоро выяснилось, что самое интересное — еще впереди. Король-Ярослав на секунду оттолкнул Гертруду-Аладенскую, лениво махнул рукой двум дюжим мальчикам, которые тут же обыскали и разоружили Гамлета, и только потом ехидно заметил:

Как трогательно и похвально, Гамлет, Что скорбный долг отцу вы воздаете…

Затем как бы налил себе водки и лихо хряпнул, после чего выпили и остальные. Гертруда, ведущая себя как девушка по вызову при исполнении служебных обязанностей, не переставала наглаживать его коленку и нацеловывать ушко. «Пахан» вещал, все остальные внимали. Один из пирующих, похоже, чистил воображаемый автомат.

Бандитские мотивы, обнаруженные Бирюковым в шекспировской трагедии, мягко говоря, потрясали. И я с тихой профессиональной завистью думала о том, что моя осовремененная «Царевна-лягушка», рассказанная когда-то Бородину, это просто тьфу по сравнению с сим масштабным полотном.

Король тем временем закончил и ткнул локтем слишком увлекшуюся Гертруду, которая немедленно спохватилась:

Пусть мать тебя не тщетно просит, Гамлет, Останься здесь, не езди в Виттенберг!

Обезоруженный Черепанов, естественно, согласился не уезжать. И тут Каюмова отлепилась от двери и гаденькой походочкой прошлась вдоль пирующих, собирая со стола гипотетические бутылки.

— А вы кто?! — изумилась я.

— Мальчик-пэтэушник, шестерка! — ответила она.

— А почему так странно ходите?

— Я «голубой» мальчик, — с достоинством объяснила Наталья и развела руками, как бы показывая мне: «Вот видишь, каким Бирюков был идиотом? Видишь, в каких ролях он меня видел? А ты еще хочешь, чтобы я его жалела!»

Все это было, конечно, весело. Но меня почему-то очень радовал тот факт, что даже за десять репетиций мы не дойдем до кладбищенской сцены с черепом Йорика. С другой стороны, было даже жутко представить, каким образом посланные королем Корнелий и Вольтимант станут разбираться со старым Норвежцем. В лучшем случае забьют стрелку, а в худшем… Вероятно, классические раскаленные утюги, поставленные на голый живот, покажутся просто детскими шалостями!

К концу репетиции на меня почему-то навалилась такая же неимоверная усталость, как после занятий фехтованием. Народ же был бодр и весел. Спрыгнув со сцены, Каюмова, теперь уже абсолютно легально, подошла ко мне и села в соседнее кресло:

— Трудно с нами, Евгения Игоревна?

— Да уж, — злобно процедила я, все еще не в силах простить ей шуточек про похороны и вечные репетиции, — особенно с вами. Вы совершенно не правильно представляете себе «голубых». Вам бы надо с кем-нибудь из них пообщаться.

— Ах, что вы! — отмахнулась она. — У меня в последнее время и так совсем не элитное окружение. Вот вчера вечером познакомилась с одной женщиной — мало того, что на свиноферме работает и трупы норовит по канализации рассовать, так еще и брюзга! Бывает же такое?

Пришлось согласиться, что бывает.

— А куда вы сейчас?

— Сейчас в кафе. — Я зябко поежилась. — Хочется выпить горячего кофе и съесть пару бутербродов. Есть тут неподалеку одно заведение. «Лилия» называется.

Наталья понимающе кивнула и, покосившись на проходящего мимо Костю Черепанова, едва слышно прошептала:

— Ни пуха ни пера!..

Я шла в то самое кафе, где мы с заказчицей Ольгой обсуждали детали предстоящей карательной операции. Я прекрасно помнила, как выглядел обслуживавший нас в тот день бармен. И еще я помнила слова, которые он произнес, принимая от Ольги деньги:

— Вам кофе, как обычно?..

Вот это «как обычно» и внушало мне некоторый оптимизм и отчаянную надежду на то, что даму, подставившую меня так жестоко и подло, можно будет разыскать…

Всю дорогу до «Лилии», трясясь на задней площадке троллейбуса, я тоскливо размышляла о том, как много потеряла, оставив театр. То, что «представляли» сегодня ребята на сцене, конечно, было не искусством, а шизофреническими бреднями Бирюкова. (Он, как и многие другие, вероятно, считал, что неизвращенный Шекспир — это скучно.) Но тем не менее это был театр.