Метазоа. Зарождение разума в животном мире - Питер Годфри-Смит
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не теряя из виду основной темы этой главы, которая, напомню, посвящена изменению образа жизни животных, давайте на минуту задумаемся о психофизиологической проблеме (mind-body problem), которая упорно маячит на заднем плане. Общепринятые подходы к ней обеспечивают нас рядом концепций, помогающих определить, что же делает разум. Одна из таких концепций – субъективность, которая тесно связана с идеей агентности. Субъективность касается «присвоения» опыта, ощущения самости. Она описывает опыт как нечто, что с человеком случается. Агентность же связана с активным действием и инициативой. Агентность – то, что происходит благодаря мне самому, это источник действия. Агентность фиксирует внимание на результатах действий человека. Интересно, что слово «субъект» (хотя и не субъективность) имеет и другой набор коннотаций, где субъект обозначает инициатора, автора действия – субъект здесь противопоставлен объекту. И это не единственный пример того, как переплетены эти понятия.
В общепринятом понимании субъективность и агентность указывают на разные аспекты бытия животного или человека – на то, что он ощущает, и на то, что он делает. Однако с эволюционной точки зрения субъективность и агентность тесно связаны. Задача ощущения – контролировать действие{59}. С биологической точки зрения нет никакого смысла воспринимать информацию, которую нельзя использовать. В эволюции разума агентность и субъективность развивались параллельно, хотя и не обязательно в жесткой сцепке друг с другом. На каких-то стадиях, вероятно, эволюция действий могла вырваться вперед. Новый вид агентности мог возникнуть и на фоне ограниченных сенсорных возможностей.
На мои взгляды, изложенные здесь, повлияли размышления голландского психолога и философа Фреда Кейзера, который уделяет особое внимание порождению действия как центральной задаче начального этапа эволюции нервной системы{60}. Все, что обсуждается в этой главе, – возникновение действия на многоклеточном уровне, роль и значение этого достижения и его связь со строением тела животных – написано под влиянием этого автора. Кейзер выдвинул интересное предположение о связи ощущения и действия у самых первых животных. Он думает, что какие-то новые виды ощущений могли достаться животным случайно, практически «в нагрузку», в качестве побочного эффекта эволюции сложного действия. Представьте, что вам нужно сконструировать систему, которая могла бы выполнять некое координированное, слаженное движение. Для этого потребуется, чтобы одни части системы были чувствительны к тому, чем заняты другие ее части. Но что случится, если такая система испытает на себе внешнее воздействие, скажем ее что-то коснется? Это событие будет автоматически зарегистрировано, поскольку вмешается в привычный сценарий взаимодействия отдельных частей системы. Чувствительность, обращенная внутрь системы, будет – или с легкостью может начать – фиксировать, что снаружи тоже что-то происходит. Даже если бы нервная система направляла свое внимание исключительно внутрь (Кейзер никогда не предполагал ничего подобного, но допустим), она неизбежно реагировала бы и на происходящее вне ее. Можно даже сказать, что такая система не могла бы этого не делать. Новые, крупные действия провоцируют расширение границ чувствительности.
Кажущаяся асимметрия сложного действия и простого ощущения на первых этапах эволюции животных может быть чистой иллюзией. Сложное ощущение может не лежать на поверхности. Но, если рассуждать о первых формах опыта или о том, чем располагали животные до опыта, было бы интересно представить себе существо, чьи моторные навыки развиты лучше сенсорных, и подумать, действительно ли, как утверждал Кейзер, ощущение автоматически подтянется до нужного уровня.
Давайте теперь вернемся к основной теме главы и посмотрим, как она выглядит в свете всех этих абстрактных рассуждений. Все живые существа что-то делают. Они приспосабливают свое поведение к среде и сами, в свою очередь, воздействуют на окружающий мир. Но у животных это происходит по-новому. На эволюционной линии животных появились многоклеточные существа, а с ними и многоклеточное действие – действие, осуществляемое слоями клеток, которые сокращаются, перекручиваются и хватают. Все это стало возможным благодаря нервам и мускулам; губка ничего подобного не умеет. Действие такого типа стало поворотным пунктом эволюции: оно изменило все.
Оно изменило все, но не сразу. Когда эта трансформация началась и что за животное стояло у ее истоков? Как оно выглядело – как стрекающее или как существо, жившее еще раньше? Как мы увидим далее, движок, запустивший эволюцию действия у животных и создавший Землю, какой мы ее знаем, завелся не с первого раза.
От авалона до намы
В предыдущей главе мы искали подсказки, способные навести нас на мысли о том, какими были древние формы животных, – с этой целью наше внимание было сосредоточено на современных животных, максимально отличающихся от человека. С того места, где мы с вами находимся сейчас, внешние побеги ветви животных видны плохо. Но, если посмотреть на ветки, расположенные ближе к нам, многое становится более ясным. На рисунке, где линия времени направлена вверх, некоторые эволюционные связи будут выглядеть примерно так.
Нервная система появилась где-то ниже того разветвления справа, что ведет к млекопитающим и головоногим, с одной стороны, и к стрекающим – с другой. Есть вероятность, что в ходе эволюции нервная система появлялась дважды, но, чтобы утверждать наверняка, нам нужно больше знать о тех сегментах дерева, которые на рисунке заменены пунктирными линиями.
Все разветвления и эволюционные новшества, о которых мы говорили прежде, случились задолго до того, как в палеонтологической летописи появились записи, касающиеся животных. Первый геологический период, сохранивший для нас ископаемые остатки животных, – это эдиакарий, начавшийся около 635 миллионов лет назад{61}. Занавес, медленно поднимающийся над первобытным миром, открывает взгляду сцены, которые совершенно не похожи на жизнь, окружающую нас сегодня.
Итак, место действия – морское дно, иногда мелководье, иногда океанские глубины, населенные различными мягкотелыми созданиями; среди них есть и совсем крошечные, и достигающие даже метра. Некоторым, несмотря на мягкое тело, удалось оставить ископаемые следы. Следы эти – самых причудливых форм: растительные узоры, завитки и диски, спирали и фракталы.
Но можем ли мы быть уверены, что эти следы действительно оставлены животными? В некоторых случаях это и вправду неясно: какие-то ископаемые могут представлять собой канувший в Лету эксперимент – или эксперименты – эволюции многоклеточных, не имеющий к животным никакого отношения. Но как минимум иногда это действительно останки животных. В 2018 году студент Илья Бобровский это подтвердил: он спускался по веревке со скалы на севере России, где были обнаружены крупные и отлично сохранившиеся окаменелости известного эдиакарского существа, дикинсонии{62}. Бобровский подозревал, что скала таит в себе не обычные окаменелости, но остатки, которые подверглись естественной мумификации и законсервировались более чем на полмиллиарда лет. Мумифицированные тела содержат холестерин – химическое вещество, которое производят только животные. Дикинсония – плоское создание длиною до метра, почти наверняка обитавшее на дне моря и похожее на коврик для ванной. У него не было ни глаз, ни конечностей, ни каких-то других знакомых нам органов, но для эдиакарских животных это типично. У них уже было тело определенной формы – листок или диск, трех- или пятилопастный, – но не было ни ног, ни плавников, ни когтей. Признаки сложных органов чувств типа
