Магистр - Анна Одина

Помнил все, что было в Китае, даже сны.

7. Дом Браганза

«…Не вылезать из метро, записывать, только к ночи свихнусь. Вспомнил: ехал из Митина в Останкино сдавать ребятам с канала Prophecy сценарий «Нового БАМа» о наборе учителей и врачей в Забайкалье. Сижу, упершись первым глазом в Молескина, вторым в себя, а третьим в метронарод, и тут в Крылатском вносится в вагон девица – видел, как она скатилась с лестницы, спешила. Черное пальто с серебряными пуговицами, сапожки, сумка, даже шарф – все черное, но шатенка и макияж человеческий. Плюхнулась напротив (в три часа на этой ветке довольно пусто), обнаружила, что развязался шнурок, а сапожки такие… под старину, с каблуком-рюмкой и шнуровкой на крючках, ногу на ногу закинула и давай плести шнурки, вокруг крючков заворачивать. Растянула омни, принялась по файлу когтем стучать, а я вернулся к Молескину, снова думая, что пора и мне механизироваться, хватит строить из себя Брюса Чатвина[41]. Что вот же есть у Аленки айпалм, и как быстро эта недоготская девушка тычет когтем в экран, и что надо, надо купить омни… Смешно: с девицей той мы снова столкнулись на проходной в Останкине. Поулыбались друг другу, прошли. Потом зашли в один лифт. Тут уж, конечно, познакомились. У нее фамилия, как у президента, – Одина. Она это тут же мне и сообщила, кривясь, потому что однофамильство с президентом мешает ей жить. Она не имеет к нему отношения! Перевод у нее был из какого-то Ласта, она его продавала для серии «Неизвестная классика». Обменялись визитками: решил, пригодится для СГ; она хваталась за любую работу. Через месячишко позвонил ей заказать статью об упадке в Москве англофилии, но омнитек ее не отвечал, а дома автоответчик сказал: «Меня нет-и-не-будет». Вот ради этого и пишу. Это ведь Neverland, Нетинебудет[42]. Куда она делась?

…Нет, надо все же извлечь права из тумбочки, больше не могу в метро. Невозможные подземные переходы. Подземные ходы. Как у исламских партизан в Синьцзяне. Как в Синтре, там был первый ход, под Лиссабоном, в Португалии, где король-алхимик, все началось с Синтры».

Корабль назывался «Дом Браганза», и страной, куда шел корабль, правил тот же дом. Бывшая римская Лузитания, побывавшая владением и вестготов, и мавров, лишь спустя тысячу лет после начала новой эры стала христианской, когда ее частично отвоевал у сарацин король Бермудо Второй. Стечением времени этот бермудский клин ширился и постепенно окантовывал костяшки сжатого Пиренейского кулака так, что к двенадцатому веку будущим португалам захотелось обзавестись собственным королем. Папа Римский признал новое владение, оно же еще в течение двух веков выгоняло мавров с Пиренеев, а к середине второго тысячелетия окрепло настолько, что чуть не встало во главе всех водоплавающих наций в благородном и отчаянном деле завоевания морей и заморских земель. В «чуть» входили Колумб и Магеллан, Португалии не доставшиеся. Еще через два века хозяева Лиссабона выгнали из Бразилии голландцев, и страна эта с тех пор стала запасным аэродромом португальской монархии: пока бывшей Лузитании угрожал Наполеон, королевская семья руководила нацией из-за океана. Туда же разгневанные соотечественники высылали неугодных королей.

В начале двадцатого века, когда юный Винсент Ратленд – до его семнадцатилетия оставалось три месяца, и он почему-то был рад тому, что встретит его на твердой земле, – всматривался в гавань Белен под Лиссабоном и с интересом разглядывал сторожащую ее белопенную башню-безе в форме высокого башмака, дом Браганза в Португалии понемногу ослаб. Демократическое движение с завидным энтузиазмом повело под трон подкоп. Через пять с небольшим лет раздадутся выстрелы, окровавленными упадут убитые и убийцы, но никто не заметит перестрелки, погубившей предпоследнего короля Португалии, в общей европейской каше, зревшей на горячих парах подготовки к Великой войне.

Представьте холодные воды Атлантики близ устья реки Тежу и город, раскинувшийся над морем крутым амфитеатром. Он многое видел: отбытие кораблей Васко да Гамы и караваны судов с колониальным добром, мавританские полумесяцы и тамплиерские кресты, страшное землетрясение 1755 года и разрушительную тройную волну, гениального маркиза Помбала, проложившего новые проспекты буквально по костям убитых волной (и добитых его солдатами) соотечественников, уютную глазурованную облицовочную плитку и наполеоновских офицеров. Этот город всегда смотрел в океан. В пустую враждебную стихию, лишь иногда возвращающую берегу корабли.

Представьте: вы отрываетесь от палубы парохода «Дом Браганза» и летите над холодными льдисто-голубыми водами, пытаясь понять, что ждет вас на берегу. Что-то наблюдает за вами из глубины, что-то свободное, но и скованное, связанное с вами, ждущее вас. Вы не обращаете на это внимания: вам любопытно, вы впитываете впечатления, как особая губка, ничего не отдающая вовне. Пожалуй, в этом и есть ваша суть. Вы накапливаете – опыт, слова, образы, – не забывая ничего. Там, где вы прошли, остается выжженное, выхолощенное пространство: именно поэтому стал пуст Китай – вы взяли из него все. Почему? Потому, что вы жадны и эгоистичны? Нет, дело не в жадности, а в том, как вы устроены. Словно бочка Данаид, бесконечный резервуар, вы вбираете, без конца. «Сколько я могу унести?» – спрашиваете вы. Много, ох, много.

Винсент знал: он не китаец и ему дали английское имя. Кое о чем он догадывался или «видел во сне», но он лгал, когда заявил Агнес, что знает свою фамилию. Его способность к поглощению знания и видению в снах странных мест и людей аккуратно обходила все, связанное с ним самим. И хотя юный Ратленд относился к себе с изрядным равнодушием (при условии, что все делалось так, как он хотел, ибо сопротивление своей воле с детства переносил плохо), детское любопытство продолжало терзать его. Кто они? Может быть, они живы? Что с ними случилось? Кем они должны были быть, что он, их сын, вышел у них таким, каким вышел, – слышащим музыку Создателя, не умеющим спать и ни в ком не нуждающимся? Он вынул из кармана перстень с резной яшмовой печаткой, подаренный ему Ли Хунчжаном еще в Святом Валенте, и, сам не зная почему, кинул в море. В воде мелькнула тень и ушла на глубину. Винсент сошел на берег, зная, где будет его следующий концерт.

Все здесь было подделкой, играми. Наш герой впервые всерьез познакомился с европейскими играми в Португалии. В Китае никто ни во что не играл. Даосы на полном серьезе экспериментировали с бессмертием, а малочисленные тантрики прямо на глазах рьяных последователей растворялись в воздухе во время медитаций. Если там восставали, то резали и калечили во имя ясной цели – справедливости. Не потому, что какой-нибудь Робеспьер, встав в красивую позу, задумывал облагодетельствовать народ идеей о поклонении Высшему существу, замыслом о том, как символично было бы свергнуть с фасада Нотр-Дам статуи иерусалимских королей и смешать прах королей родных, французских, с пылью. Конечно, в Европе, где Винсент пытался найти что-то, чего ему не хватало в Китае, все тоже было не понарошку: слетали головы, свистели пули и кнуты, косили людей чума и войны, сменялись монархи. Только при этом всегда оставалось впечатление, что все – от живущего в бочке оборванца в тунике до королевы, поднимающейся на эшафот, – играли роли, вставали чуть сбоку от себя и поправляли на одежде складки, чтобы выглядеть живописнее. Ратленд, течением карьеры брошенный в сферу, где артистизм был рабочим инструментом, быстро понял: Европа не подошла ему так же, как Китай. И он не сомневался: он пройдет и ее, выпив из нее кровь – знание и смысл.

Португалия, став портом прибытия на пути юного Ратленда, оказалась удобным плацдармом. Через неделю после высадки Винсента пригласили в одну из резиденций короля Карлуша I – дворец Пена в Синтре.

Обыкновенно королевский двор перемещался в Синтру лишь на лето, и сейчас, по осени, монарх должен был вернуться в столицу и взвалить на себя непосильную задачу управления обветшавшим государством. Но пышный жизнелюб Карлуш любил зеленый холм, из которого росла эклектичная Пена, ее наивные алхимические символы в камне: крокодила, торчащего из стены замка, смешных круглочешуйчатых змей на колоннах у ворот за декоративным крепостным рвом, маленькие комнатки, почти лишенные королевской роскоши. Безумную Пену (в переводе с португальского «перо») выстроил другой король, бледный романтик – немецкий принц-консорт Фердинанд, после того как его бедная жена королева Мария II умерла при попытке родить одиннадцатого отпрыска. Безутешный вдовец, известный своим либерализмом, усами, любовью к ремеслам и акварелям, быстро женился на оперной диве и стал Великим магистром ордена розенкрейцеров. Да, Фердинанд увлекался тем, что сейчас называют «эзотерикой», и многие короли дома Браганза-Саксен-Кобург-Гота увлекались ею так, как только могут увлекаться играми в эфемерную власть лишь обладатели власти реальной. Фердинанд был неплохим человеком, и Карлуш тоже был хорош, и как многие хорошие люди, совершенно не способен был не столько распознать опасность, сколько поверить в то, что она пришла в гости именно к нему… Но мы торопим события.