Соленое озеро - Владимир Солоухин

Здравствуй, Рува!

Я живу в лечебнице Сокольники. Здоровье мое хорошее… Одна беда – тревожит меня мысль – зачем я так изоврался… Казалось нет никаких причин, оправдывающих это постоянное и мучительное вранье, с которым я разговариваю с людьми… образовалась привычка врать от начала до конца и борьба с этой привычкой у меня идет упорная и тяжелая, но победить ее я не могу… Иногда я хожу совсем близко около правды, иногда – вот-вот – и веселая простая она готова сорваться с языка, но как будто какой-то голос резко предостерегает меня – берегись! Не говори! А то пропадешь! Не говори! А то пропадешь! И сразу незаметно свернешь, закружишь, рассыплешься и долго потом рябит у самого в глазах – эк, мол, ты куда. подлец, заехал! Химик!

Нет у меня ничего плохого – в этом смысле, чтобы это шло против людей. И какой бы мне суд не был, я буду отпираться – верней отказываться и защищаться, но знаю. что это бесполезно, потому что тогда подумают – раз человек что-то скрывает – значит совесть у него не чиста, и что-то на уме плохое. А это не то! Похожее, но не то! Рувок!..

Опубликовал это письмо Н. Стахов. И вот давний друг А. Гайдара, известный журналист Борис Германович Закс, работавший многие годы в журнале «Новый мир», вступает в мягкую полемику с публикатором на страницах того же альманаха «Минувшее».

«…Начну по порядку с письма, как такового. Публикатор не учитывает его специфику. А ведь это – письмо из психиатрической клиники. Отвлечься от этой его особенности означает исказить картину. Получится простое обычное письмо. Один писатель пишет другому, здоровый здоровому, равный равному. А на самом деле это не так. Пишет пациент из психиатрической больницы «на волю». Неизвестно в какой мере излеченный, на какой стадии выхода из кризиса находящийся. Н. Стахов, правда, упоминает о «тяжелом нервном расстройстве», которым Гайдар страдал еще с гражданской войны. (Значит, «тяжелым нервным расстройством» Аркадий Петрович страдал с 14-16-летнего возраста, ибо он с 1904 года рождения. То есть, значит, начало «тяжелого нервного расстройства» приходится на годы основной службы Аркадия Петровича Голикова в ЧОНе. – В. С.)

Продолжаем текст Б. Г. Закса. «Но что за этим стоит, он (Н. Стахов) не раскрывает. А речь идет о самом настоящем психическом заболевании, регулярно приводившем Гайдара в соответствующие лечебные заведения. Не так-то долго он пробыл на Дальнем Востоке, меньше года, но за это время дважды побывал в психиатричке. Я тому свидетель и расскажу оба случая подробнее.

Мне пришлось за мою долгую жизнь иметь дело со многими алкоголиками – запойными, хроническими и прочими. Гайдар был иным, он зачастую бывал «готов» еще до первой рюмки. Он рассказывал, что детально обследовавшие его врачи вывели такое заключение: алкоголь – только ключ, открывающий дверь уже разбушевавшимся внутри силам. Конечно, верить Гайдару на слово – дело опасное, но этот его рассказ отвечает тому, что я видел собственными глазами.

Однажды мы (Е. И. Титов и я), жившие в одной редакционной квартире с Гайдаром, начали замечать в его поведении что-то неладное, какие-то тревожные симптомы… Мы знали о его болезни и принялись уговаривать, пока не поздно, обратиться в больницу. Наконец, после долгого сопротивления, он согласился. Втроем мы отправились на поиск психлечебницы. С трудом добрались. В вестибюле Гайдар сразу опустился на ступеньки и мы стали ждать врача. Вдруг по лестничной площадке верхнего этажа пронеслась завернутая в развевающуюся простыню фигура некоего бедуина, а за ним, топая сапожищами, два ражих держиморды – санитара. И тотчас раздался грохот и дикий вопль – это уже не видимый нами «бедуин» сорвался вниз с лестницы. А еще минуты через две те же санитары протопали обратно с носилками, на которых лежал он, окровавленный и стонущий… Гайдар искоса глянул на нас и сказал: «Хорошие у меня товарищи, куда привели».

Пришел врач. Принял нас сухо. Выслушал, посмотрел на Гайдара и взять в больницу отказался. Он, видимо, не привык, чтобы к нему являлись добровольно и не набедокурив, а потому не признал Гайдара больным. Дорога обратно далась еще труднее. Гайдар еле передвигал ноги. У меня было время, я работал в ночной редакции, но Титову пора было сдавать в набор телеграммы, и он ушел вперед, оставив нас вдвоем. Едва Титов ушел, Гайдар начал нападать на него. Бессвязно, заплетающимся языком он обвинял Титова в том, что тот будто бы сказал: «Лучше бы вы со славой погибли в бою»…

«Вот… поповский сынок… небось, нарочно себе ногу навозными вилами проколол.. Я воевал, а он отсиживался… А теперь упрекать смеет…» (Титов сильно хромал).

Он производил полное впечатление пьяного, хотя не пил ни капли. Но еще не дойдя до дому, мы встретили несколько знакомых и, несмотря на мои возражения, они увели Гайдара к себе. Вернулся он в дым пьяным и с первых слов объявил, что убьет Титова. «Где он?» Тому, что Титов еще не приходил из редакции, он не поверил и отправился на поиски. Вошел в титовскую комнату – никого. Тогда он, взяв стул за спинку, принялся ножками выбивать в окнах одно стекло за другим, перевернул вверх ногами кровати, стол, стулья. Потом вышел в коридор и повернул к нашей комнате.

Смеркалось, света не было (хабаровская электростанция то и дело отключала ток). Дом наш стоял в глубине двора, позади сада, и я метался от Гайдара к воротам, чтобы подкараулить и предупредить Титова. В коридоре, ощупывая стены, стоял Гайдар с большой боржомной бутылкой в руке. «Где Титов? Я его убью!» – повторял он. Я начал его урезонивать, он невнятно ответил: «Уйди. У меня сейчас рука тяжелая». И тут же выбил бутылкой маленькое окошко, глядевшее из нашей комнаты в коридор. Пройдя в нашу комнату, повторил ту же процедуру: перевернул обе кровати и прочее… Позади нашего дома во флигеле жил Зайцев – секретарь ПП (кто нынче помнит, что значили эти две страшные буквы?), то есть Полномочного Представительства ОГПУ по Дальневосточному краю. Услышав шум, он выскочил на крылечко флигеля и заорал: «Что это тут происходит?..» И в тот же миг – ну прямо как в кино – непредсказуемая хабаровская электростанция дала ток и перед Зайцевым предстал в окне ярко освещенный Гайдар с поднятым кверху стулом. Потом они сидели в саду за столом и обменивались военными воспоминаниями… Потом Гайдар ушел в дом. Я сказал Зайцеву, что напрасно он пустил Гайдара одного. Сам-то я уйти со своего поста не мог, чтобы не упустить Титова. «Это прекрасный парень, – воскликнул Зайцев в ответ. – Я за него ручаюсь. Мы, старые чекисты, умеем разбираться в людях». Тут раздался звон стекла – Гайдар добивал уцелевшее окно – и знаток людей проворно побежал в дом.

В этом случае ярость Гайдара была направлена вовне – на другого человека. Но видал я и иную ситуацию – когда эксцессы его паева были направлены на него самого.

Я был молод, ничего подобного отроду не видывал и та страшная ночь произвела на меня ужасающее впечатление.

Гайдар резался. Лезвием безопасной бритвы. У него отнимали одно лезвие, но стоило отвернуться, и он уже резался другим. Попросился в уборную, заперся, не отвечает. Взломали дверь, а он опять – режется, где только раздобыл лезвие. Увезли его в бессознательном состоянии, все полы в квартире были залиты свернувшейся в крупные сгустки кровью… Я думал, он не выживет…

При этом не похоже было, что он стремится покончить с собой, он не пытался нанести себе смертельную рану, просто устраивал своего рода «шахсей-вахсей». Позже, уже в Москве, мне случалось видеть его в трусах. Вся грудь и руки ниже плеч были сплошь – один к одному – покрыты огромными шрамами. Ясно было, он резался не один раз…

…Я увлекся и растянул свои мемуарные возражения. Но эти детали, по крайней мере, дают представление о том, кто послал письмо из Сокольников Рувиму Фраерману.

…Но вернемся к письму. Конечно, можно его толковать как угодно, можно зачислить Гайдара в некие инакомыслящие. Но он таким никогда не был, и никаких политических иллюзий ни в тексте, ни под текстом его письма к Фраерману я не вижу. Не вижу, чтобы речь шла о лжи в литературных произведениях. Зато в быту, в личных отношениях, в редакционно-издательских связях Гайдар был, мягко говоря, фантазером. И рассказы его нельзя было запросто брать на веру.

О чем бы речь ни шла, у него на все были разные варианты. В том числе и в собственной биографии. Ни одного эпизода он не повторял одинаково. Происхождение своего псевдонима всякий раз объяснял по-другому. Даже для исключения из Партии у него была не одна версия… В воспоминаниях я воспроизвел его рассказ о том, что его при демобилизации принимал сам Фрунзе. Прошло много лет, нашлись дневниковые записи Гайдара, и выяснилось, что принимал какой-то Данилов, чин третьестепенный… Не эту ли свою особенность он имел в виду, в письме к Фраерману.

Ведь письмо отличается надрывным, истерическим тоном… перед нами гиперболизированное самообвинение, самобичевание, столь характерное для маниакально-депрессивных состояний…