Мои литературные и нравственные скитальчества - Апполон Григорьев

Веяние новой поры влекло меня с неодолимою силою. Есть для меня что-то наивное до смешного и вместе до трогательного в той фанатической вере, с которой я рвался вперед, как все мы, все-таки рвался вперед, хоть и думали мы - что возвращаемся назад... Такой веры больше уж не нажить, и хоть глупо жалеть об этом, а жаль, что не нажить! Хорошо было это все, как утренняя заря, как блестящая пыль на лепестках цветов.

Фанатик до сеидства, {16} я готов был каяться, как в грехе каком-нибудь, в своем трансцендентальном процессе, от него, доставшегося душе не дешево, способен был отрицаться, как "от сатаны и от всех дел его"... Но увы! две вещи оказались скоро очень явными: первое дело, что, раз дойдя до того пункта, на котором, по соображению моего приятеля, натура поворачивается вверх тормашкой, - остается повторять с поэтом:

Per me si va nell'eterno dolore.

Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate! {*} {17}

{* Я увожу сквозь вековечный стон...

Входящие, оставьте упованья!

(итал.; пер. М. Лозинского).}

а второе дело, что психологические мастурбации Бенеке столь же мало шли к новому веянию жизни, как "к корове седло"... Бенеке попал в "кружок" совсем случайно, и если представителей кружка петербургские критики стали скоро упрекать в "заложениях", {18} то совсем не в тех, какие разумеются в "психологических скиццах" и других сочинениях ученого психолога (философом-то назвать его как-то язык не поворачивается).

Но с каким "в некотором роде торжественным шиком" приступал ко мне мой друг, вручая мне книжку "скицц". Во-первых, он - как теперь помню допрашивал меня: занимался ли я над собою и над другими - психологическими наблюдениями?.. Ну, жизни, хоть и гальванической, {19} пережито было немало; рыться в собственной душе и в душе других двуногих без перьев, особенно женского пола, тоже случалось немало, но не такого рода психологическую работу и психологические наблюдения разумел мой приятель: гальванически пережитую жизнь он называл весьма правильно напускною и часто, как человек, к счастью, мало "тронутый", относился к ней юмористически, и мои психологические наблюдения над прекрасною половиною двуногого рода он, по добродетели своей, не переваривая моих софистических и собственно к практическим целям направленных бесед с женщинами, называл гусарским к ним "отношением, возведенным только в перл создания {20} и тонкость чувствований"... Поэтому я долго не понимал, каких он от меня исследований психологических добивается. Во всяком случае, я за Бенеке принялся с ожесточенным упорством и даже слепо подчинялся своему руководителю. Лербуха, {21} т. е. системы, он мне в руки не дал, подозревая во мне не без основания охоту к ловле абсолютного хвоста, а отчасти боясь, чтобы в лербухе я не схватил скоро, на лету и, стало быть, поверхностно разных хвостиков.

Потому хоть с известного пункта трансцендентализма и поворотил назад оглобли мой приятель, но ведь он как недюжинно умный человек понял вполне ярыжно {22} - глубокую и вместе глубоко-ярыжную мысль великого учителя в "Феноменологии духа", что в деле мысли важен только процесс и что результат есть только безжизненный труп, покинутый живой душой - тенденцией.

И сижу я это, бывало, тогда по целым вечерам зимним над "психологическими очерками" немецкого хера профессора {23} и мучу я свой бедный мозг не над тем, чтобы понять читаемое, ибо так себе, безотносительно взятое, оно все, это читаемое-то, очень просто, но над тем, чтобы внимание приковать к этому читаемому... А за стеной вдруг, как на смех,

Две гитары, зазвенев,

Жалобно заныли, {24}

и мятежная дрожь венгерки бежит по. их струнам, или шелест девственно-легких шагов раздается над потолком, и образы встают вслед за звуками и шелестом, и жадно начинает душа просить жизни, жизни и все жизни... Так просидел я несколько вечеров, да и возвратил другу книгу с наивнейшим сознанием, что никак не могу я заставить себя ею заинтересоваться. Видит он, что ничего со мной, погибшим человеком, не поделаешь. .. купил и подарил мне лербух. Лербух я весьма скоро прочел, механику эту всю, значит, усвоил и пошел себе как следует рассуждать о новой системе достаточно ясно, хотя и поверхностно... С меня и будет! - думал я, потому что абсолютный хвост в ней ловить запрещается ее адептами. А черт ли мне в ней, коли я в ней этого-то самого хвоста и не словлю.

Отчего ж это, бывало, в пору ранней молодости и нетронутой свежести всех физических сил и стремлений, в какое-нибудь яркое и дразнящее и зовущее весеннее утро, под звон московских колоколов на святой - сидишь весь углубленный в чтение того или другого из безумных искателей и показывателей абсолютного хвоста... сидишь, и голова пылает, и сердце бьется - не от вторгающихся в раскрытое окно с ванильно-наркотическим воздухом призывов весны и жизни... а от тех громадных миров, связанных целостью, которые строит органическая мысль, или тяжело, мучительно роешься в возникших сомнениях, способных разбить все здание старых душевных и нравственных верований... и физически болеешь, худеешь, желтеешь от этого процесса... О! эти муки и боли души - как они были отравительно сладки! О! эти бессонные ночи, в которые с рыданием падалось на колена с жаждою молиться и мгновенно же анализом подрывалась способность к молитве, - ночи умственных беснований вплоть до рассвета и звона заутрень - о, как они высоко подымали душевный строй!...

И приходит мне еще в память, как в конце 1856 года мне, лежавшему больным на постели, - уже пережившему и вторую молодость, разбитому и морально и физически, - один из добрых старых могиканов, знаменитый Дон Базилио Педро, {25} прислал в утешение только что вышедший вступительный том в "Философию мифологии" Шеллинга. {26} Приехать благородный Дон побоялся, потому что я был болен запоздавшей оспой, но книгу прислал с запиской и в записке, между прочим, упоминал, что он уже нюхал и что хорошо как-то пахнет... И впился я больными, слабыми глазами в таинственно и хорошо пахнущую книгу - и опять всего меня потащило за собою могучее веяние мысли и силою покойный отец, ходивший за мною, как нянька, должен был отнимать у меня эту "лихую пагубу".

И в саду итальянской виллы подле Tomba tusca {Этрусской гробницы (итал.).} {27} сидел я по целым часам над этой "лихой пагубой" и ее последующими томами - и опять голова пылала и сердце билось, как во дни студенчества, - и ни запах роз и лимонов, ни боязнь тарантулов, насчет местожительства которых в Этрусской гробнице предварял меня весьма положительный англичанин Белль, гувернер моего ученика, князя Т, - ничто не могло развлечь меня.

Трансцендентальное веяние, sub alia forma, {под другими формами (лат.).} вновь охватило и увлекло меня...

V

ЛИТЕРАТУРНЫЕ СТРЕМЛЕНИЯ НАЧАЛА ТРИДЦАТЫХ ГОДОВ

Не "скандала единого ради", конечно, написал я предшествующую главу, хотя она, по собственному моему сознанию, и вышла крайне скандальна.

Мне хотелось сколько-нибудь наглядно "в утешение современникам и назидание потомкам" изобразить в общих чертах силу и влияние трансцендентализма на людей моего поколения, чтобы несколько пояснить его силу же и влияние на поколение, нам предшествовавшее.

Мне хотелось вместе с тем сколь возможно искренне изложить свои верования в отношении к тому, что я привык называть веяниями жизни, изложить прямо и смело, пожалуй, на потеху и глумление наших позитивистов или нигилистов.

Да! исторически живем не "мы как индивидуумы", но живут "веяния", которых мы, индивидуумы, являемся более или менее значительными представителями... Отсюда яркий до очевидности параллелизм событий в различных сферах мировой жизни - странные, таинственные совпадения создания Дон-Кихота и Гамлета, {1} революционных стремлений и творчества Бетховена {2} и проч. и проч... Отсюда солидарность известных идей, мировая преемственная связь их, и мало ли что отсюда такого, друг Горацио,

О чем не смеет грезить ваша мудрость {3}

и что она отвергает только потому, что не наловила достаточно хвостиков и по ним не добралась до общего хвоста...

Сила в том, что трансцендентализм был _силой_, был веянием, уносившим за собою все, что только способно было мыслить во дни оны. Все то, что только способно было чувствовать, уносило другое веяние, которое за недостатком другого слова надобно назвать романтизмом. В сущности то и другое - трансцендентализм и романтизм - были две стороны одного и того же. Об этом, впрочем, рассуждал и писал я так много, {4} что если бы принялся рассуждать еще раз, то неминуемо должен был бы впасть в повторение.

Потому для того, чтобы уяснить моим читателям сущность романтического веяния, я избираю путь повествования вместо пути рассуждения.

Перенесемтесь в конец двадцатых и в начало тридцатых годов. На сцене перед нами, во-первых, великая и вполне уже почти очерченная физиономия первого цельного выразителя нашей сущности, Пушкина. Он дозрел уже до "Полтавы" - в его портфеле уже лежит, как он (по преданиям) говорил, "сто тысяч и бессмертие", т. е. "комедия о Борисе Годунове и Гришке Отрепьеве", но еще чисто романтическим ореолом озарен его лик, еще Байрона видит в нем молодежь, еще он не улыбался добродушною и вместе саркастическою улыбкою Ивана Петровича Белкина, "не повествовал с карамзинской торжественностью" и вместе с необычайно метким тактом действительности об исторических судьбах обитателей села Горохина, {5} не вглядывался глубоко симпатично в жизнь какого-нибудь станционного смотрителя. Он идол молодого поколения, но в сущности молодое поколение видит его не таким, каков он на самом деле, ждет от него не того, что он сам дать намерен. Если б оно обладало даром предведения, это тогдашнее молодое поколение, оно с ужасом отступило бы от своего идола. Оно прощает ему комический рассказ о графе Нулине, даже готово в этом первом простом изображении нашей действительности видеть романтическое, но оно не простит ему повестей Белкина...