Карта Хаоса - Дмитрий Емец

– Сплошными спаррингами? Один на один, один против двоих, мы все против него?

– А ты какие тренировки хотела?

– Спокойное что-нибудь, с теорией, с записями в тетрадь, – мечтательно сказала Вихрова. – Как называется тот удар, как называется этот… Тесты всякие. Ну там какое спортивное оружие имеет вес до 770 г, клинок длиной до 90 см треугольного сечения и круглую гарду диаметром не более 13,5 см?

– Телескопическая дубинка? – лениво предположил Чимоданов, которому лень было опознавать шпагу.

В любом случае Вихрова куда чаще пользовалась рапирой, утверждая, что от шпаги у нее руки отвисают и становятся длинными, как у обезьяны. И это при том, что разница в весе между рапирой и шпагой всего в двести граммов.

– Разве можно бить девушку по лицу? – продолжала бунтовать Вихрова.

– Он тебя не бил по лицу. Только показал дыру в защите. Показал же, да? – привычно засомневался Мошкин.

В голосе у него ощущалось довольство. Сегодня он дважды достал Арея шестом в схватке один против троих. В первый раз, когда тот слегка подвис, атакуя Чимоданова, а во второй случайно, когда, лихорадочно отступая, наносил шестом предупреждающие сближение тычки.

– Ну да… Тебе хорошо говорить! Знай только держи дистанцию и долби! Это тебе любой дурак скажет, что из двух детсадовцев больнее дерется тот, у кого лопатка длиннее, – пробурчал Чимоданов.

Хотя он и часто поддевал Мошкина, на самом деле же относился к нему дружески. Во всяком случае, настолько, насколько вообще был способен на это чувство. Во многом происходило это потому, что они были абсолютно разные, а умения их и таланты не пересекались.

Единственный универсальный принцип мужской дружбы – дружба, в которой каждый признает главенство другого в чем-то. Один – главный по всему, что имеет руль и тормоза, другой – признанный спортсмен, третий – эрудит, знающий, как звали тещу императора Нерона, четвертый, допустим, дальше других плюет вишневыми косточками.

– А что у него за портрет в кабинете появился? Раньше вроде не было, – неожиданно спросил Чимоданов.

– У Арея? Какой портрет?

– Телка в старинном платье, довольно не уродливая, и рядом девчонка. Девчонка к ней жмется, типа ща нас замочат! – а та ее по башке гладит, – сказал Петруччо.

У него было странное свойство: всякий раз, как он бывал чем-то тронут, он становился нарочито грубым. Защитным цинизмом заглушал всякое ненормированное движение сердца.

– Это дочь и жена Арея, – насмешливо глядя на него, сказала Ната.

Она знала все и всегда, хотя внешне и притворялась рассеянной.

– Которых убил Яраат?

– У него других и не было, – подтвердила Вихрова. – Как ты там сказал? Телка в старинном платье? Ща нас замочат?

Чимоданов прикусил язык и пугливо осмотрелся. Если бы в этот момент со стены сорвалась одна из двух висевших алебард и надвое развалила бы ему голову, он бы счел это вполне закономерным.

Он был не то чтобы осёл. Просто слишком долго маскировался, а когда хотел врубить заднюю передачу, оказалось, что шкура уже приросла. Так и остался вроде умник, но с клочьями ослиной шерсти.

Петруччо мало склонен был копаться в себе. Служба мраку его вполне удовлетворяла. Лишь изредка возникало ощущение, точно он сел не в свой автобус, а когда опомнился, отъехал так далеко, что возвращаться не имело смысла.

Покинув фехтовальный зал, появившийся в подвале резиденции на Большой Дмитровке несколько месяцев назад не без участия пятого измерения, служащие мрака поднялись наверх. Улита прохаживалась по пустой приемной с унылым видом. Заметив их, она подошла к столу и энергично хлопнула печатью по первой из подвернувшихся бумажонок.

– Тоскливенько! Суицидненько! Прямо не апрель, а ноябрь какой-то недоношенный. Кто-нибудь, кроме меня, еще собирается вкалывать или других трудоголиков на складе не нашлось? – поинтересовалась она.

Секретарша русского отдела мрака тренировалась в последнее время нечасто – раза три в неделю. Не то чтобы внаглую отлынивала, но находила постоянные убедительные отговорки. То ей надо было принимать отчеты, то, используя арендованный асфальтовый каток, учить комиссионеров деловой порядочности, то ехать с Мамаем на другой конец Москвы за кожей для пергаментов.

Арей на уловки не покупался.

– Когда у кого-то находится слишком много уважительных причин, это подозрительно. Истинно занятый человек всегда свободен. Хочешь быть смертницей – будь ей, – говорил он.

Улите было всё равно. Она и без того ощущала себя смертницей. В глазах у нее стояла зимняя тоска, а на сердце была осенняя слякоть. Было ли это как-то связано с Эссиорхом, или ее тяготило двойственное и выпивающее душу положение ведьмы, никто не допытывался. Главное, что чувства юмора она не потеряла. Только им и спасалась.

Чимоданов сел за стол и попытался по-хомячьи зарыться в бумажки, однако желания работать у себя не обнаружил. Настроение было нелопатное. Он зевнул до щелчка челюстей и поинтересовался у Улиты, что нового в главной конторе. О чем сплетничают джинны, принимающие под роспись инкассаторские брезентовые сумки с эйдосами?

Улита лениво присела на край стола Петруччо.

– В Канцелярии Тартара все на ушах. Один из мелких крысенышей счел себя обиженным. За очередное тысячелетие службы ему вместо пятидесяти нормальных премиальных эйдосов выдали пятьдесят гнилых! Крысёныш обозлился и решил отомстить. Он выкрал у Лигула нечто важное, к которому имел должностной доступ, и попытался скрыться в человеческом мире.

Глазки у Чимоданова загорелись.

– Что, серьезно? Не врешь? А почему он не телепортировал?

– Телепортировать вместе с этим он не смог, и потому бежал через Хаос. Пропажи хватились сразу, а так как исчез и канцелярист, то концы увязались быстро. Выслали в погоню Черную Дюжину. Настигнуть его удалось только в Верхнем Подземье.

– Убит, конечно? – с относительной уверенностью спросил подошедший Мошкин.

– Покончил с собой, предварительно разбив свой дарх и попытавшись растоптать все эйдосы. Разумеется, Черная Дюжина всё равно их собрала и присвоила, – уточнила Улита.

– Хм… А что он украл, нашли?

– Нет, хотя тело обыскали тщательно. Должно быть, успел избавиться. Подозревают даже, что вор, когда почувствовал погоню, мог разбить это на части и попытаться спрятать по отдельности.

– А совсем уничтожить?

– Невозможно. Самое большее расколоть на две-три части.

В дверь робко заскреблись виноватым котиком. Это шеф-повар, некогда отдавший в залог свой эйдос, привез в фургончике еду. Горячий обед отдувался жаром. Круглый повар тоже отдувался, но уже от беспокойства. В последний раз Улита пригрозила, что если котлеты снова будут холодные, то она собственноручно перекрутит его на фарш. И вот теперь котлеты были точно из недр вулкана. Есть их было невозможно.

– Лучше б не угрожала! – пробормотала Улита.

Пока повар оставался в резиденции, к скользкому разговору благоразумно не возвращались. «Не выноси сора из избы! Самим меньше достанется!» – любил повторять Арей.

Чимоданов питался очень своеобразно. Вначале выедал глаза у яичницы, затем говорил, что вообще-то сыт, а потом съедал все без остатка. Рядом с его тарелкой обычно сидел Зудука и, дожидаясь, пока хозяин отвернется, пытался подсыпать соли или перца. Когда он окончательно надоедал, Петруччо сажал его в кастрюлю, прижимал крышку чем-нибудь тяжелым, и Зудука сердито булькал внутри.

– Надоели вы мне все со своей любовью! Слушать противно, – ближе к концу обеда внезапно взбрехнул Чимоданов.

Улита перестала есть и медленно подняла одну бровь. Насколько она помнила, о любви никто и не заикался.

– Ау, родной! Очнись! Ты похож на болящую старушку, которой всюду мерещатся целующиеся парочки, – сказала она.

Чимоданов ткнул в Мошкина пальцем.

– Это всё он! Он знает! – произнес Петруччо.

Мошкин побагровел. Он и в самом деле не выдержал и заговорил с Петруччо о любви. Просто не с кем больше было. Правда, случилось это еще утром. Хотя до Чимоданова многое доходило, как до жирафа. Бывали случаи, когда он принимался отвечать на вчерашние и даже позавчерашние вопросы.

– Ну хорошо. Вернемся к любви. И что именно вам противно, многоуважаемый? – вежливо спросила Улита.

– Ну что тебе подходит единственный человек в мире и если пропустишь его, фигово будет. Так, что ли? – насмешливо спросил Петруччо, косясь на Мошкина.

– Примерно, – осторожно согласился Евгеша.

Как раз это и было утренней темой.

– Чушь насчет единственного. Если начерно прикинуть, какое там население России? Сто сорок миллионов плюс-минус? Так?

– Так.

– Человек живет в среднем семьдесят лет? Верно?

– Допустим.

– Сто сорок делим на семьдесят. Значит, на год жизни приходится два миллиона голов. Выходит, наших ровесников, семнадцатилетних, худо-бедно два миллиона. Если считать, допустим, от пятнадцати до двадцати лет, с запасом, то и все десять миллионов. Но пусть будет даже два миллиона, шут с вами! Из них девушек половина, то есть миллион. Девятьсот пятьдесят тысяч (опять же с запасом!) отбракуем – ну там обе ноги левые, фигура как у шахматного коня или характер скверный.