Крученых против Есенина - Алексей Елисеевич Крученых

И сам Есенин чувствует, что он попал в замкнутый круг самоубийственной безнадежности:

Я знаю…

Не вылечить души…

Какой скандал!

Какой большой скандал!

Я очутился в узком промежутке.

Ведь я мог дать не то, что дал…

Во всяком случае Есенин дал в своей поэзии не то, что следовало дать современному читателю. Это иногда понимал сам Есенин, понимала это и критика. Вот что пишет о Есенине, например, П. С. Коган в книге «Литература этих лет».

– «Нет поэта, более далекого тому, чем наполнен воздух современности… Он (Есенин) знает, что ему не уйти от этого (старого) мира».

Впрочем, Коган объясняет мрачность образов Есенинской поэзии исключительно тем, что Есенин, мол, в своих стихах изображает старую деревню, гибнущую в борьбе с городом. Отчасти это, пожалуй, верно, но лишь отчасти. Дело в том, что мрачность поэзии Есенина объясняется не только этим. Есенин носил «Чорный призрак» внутри себя. Психика поэта была окрашена мрачностью и болезненной безнадежностью. Поэтому деревня ли, город ли, борьба ли, примирение ли – ему, в сущности, все равно: везде смертная тоска, увядание, гибель; и в полдень, среди жатвы, он видит катафалки.

Бродит чорная жуть по холмам.

Эта «чорная жуть» не из внешнего мира вошла в стихи Есенина. Наоборот, он ее, как и свое настроение, привносит во все изображения внешнего мира. Этого, обыкновенно, критика не замечает или старается не замечать. А жаль: только таким путем, какой мы наметили в настоящей работе, можно объяснить темные стороны творчества Есенина; только приняв во внимание бредовую технику поэта и разобравшись в ней, можно понять, как он под конец жизни пришел к «Чорному человеку» и к самоубийству.

А это стремление у Есенина неистребимо. Сначала оно проявляется только в стихах. Впоследствии факт литературный становится фактом реальным. Иначе и быть, пожалуй, не могло: в стихах проявляются скрытые пружины психики поэта; рано или поздно эта тенденция должна была прорваться в действительность.

– «Число людей, у которых действует с известной силой тенденция к самоуничтожению, гораздо больше того числа, у которых она одерживает верх… и там, где дело доходит до самоубийства, там… склонность к этому имеется задолго раньше, но сказывается с меньшей силой или в виде бессознательной и подавленной тенденции» – вот что пишет по интересующему нас вопросу проф. З. Фрейд в книге «Психопатология обыденной жизни».

Есенин, к несчастью, оказался из тех людей, у которых тенденция к самоубийству в конце концов одержала верх. Но предварительно она укреплялась и росла в сфере бессознательного, прорываясь в темах и образах стихотворений Есенина.

Таким образом, ничего случайного нет в том, что поэт оказался пророком, предсказывая себе самоубийство.

Стихотворные (и литературные вообще) образы всегда являются как бы исполнением скрытых, вытесненных желаний автора. В большинстве случаев, – другого, реального исполнения, эти желания уже не требуют: поэт от вытесненного стремления «отделывается стихами», по выражению Пушкина. Однако, в тех случаях, когда стремление это очень сильно, «отделаться стихами» нельзя: стихи не уничтожают, но усиливают его. Образ, созданный в порядке литературного творчества, начинает как бы жить самостоятельной жизнью и стремится воплотиться, стать подлинной действительностью. При большой направленности сознания (или бессознательного) в данную сторону, поэт нередко осуществляет в жизни то, о чем ему прежде довелось написать в стихах; стихотворный образ вылетает из книги и облекает плотью и кровью. Когда сопоставляешь «висельные, конченные безнадежные стихи»[3] Есенина с фактом его смерти, невольно напрашивается вопрос: не является ли в конце концов самоубийство Есенина – воплощением образа, им самим созданного? По всей вероятности, на этот вопрос правильнее всего дать положительный ответ. Но с полной и окончательной уверенностью может разгадать эту тайну психоаналитик или психиатр, а не литературный критик. Мы поставили этот вопрос и надеемся, что в настоящей статье будущий исследователь найдет некоторый материал для ответа. В наши же задачи входит проследить развитие в плоскости литературной тех образов, которые впоследствии так или иначе были повторены действительностью. Отчасти это уже сделано в начале статьи. Обратимся теперь к самому показательному в этом смысле произведению Есенина. Мы говорим о поэме «Чорный Человек», помещенной в первой книге журнала «Новый Мир» за 1926 год.

«Чорный Человек» – поэма о бреде, галлюцинациях – словом, о душевной болезни и, если хотите, – поэма о белой горячке.

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль?

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь

Осыпает мозги алкоголь.

Так, уже с первых строк начинается бред. В самом деле разве не бредовой образ – «мозги, осыпающиеся от алкоголя, как сентябрьская роща»? Образ в достаточной мере сложен и в тоже время он как-то ужасающе прост: с одной стороны – сравнение по очень отдаленному, в конце концов, даже примышляемому, сходству; с другой стороны – почти видимость, почти ощутимость дряблого, как лист осенний, сыплющегося в бездну мозга.

Может быть именно благодаря всему этому, с первых же строк поэмы читатель уверен: это не просто литература, это – что-то неимоверно близкое к жизни самого поэта, это, может быть – дневник.

Вся буйная и безумная жизнь Есенина ярко рисуется в строках поэмы:

В книге (речь идет о книге жизни поэта) много прекраснейших

Мыслей и планов.

Но эти «мысли и планы» не осуществляются, высокая и прекрасная жизнь остается только в области мечтаний, а на самом деле

Был человек тот – авантюрист

и тут же – попытки какого-то печального самооправдания:

Но самой высокой

И лучшей марки.

«Авантюрист» – так характеризует поэт самого себя. В этой характеристике звучит большая горечь: ему так хотелось бы, вместо циничной холодности авантюриста, найти в себе силы на искреннее, непосредственное чувство. Он пытается искать «спасения» в любви. Некоторое время ему кажется, что спасенье найдено; в «Москве Кабацкой» еще проблескивало:

Ты явилась, как спасенье

Беспокойного повесы.

Но это – обольщение, и долго оно существовать не может. Ко времени написания «Чорного Человека» у поэта создается иронически-отрицательное отношение к любви. Оно чрезвычайно ярко выразилось в следующих, например, строчках:

…И какую-то женщину

Сорока