Новый Мир ( № 4 2010) - Новый Мир Новый Мир

Одно дело — разложить у входа на рынок картинки и призывно кричать: „Подходи, налетай! Штука — червонец, пара — восемнадцать!..”

Совсем по-другому выглядит появление в магаданских организациях современного эрзац-коммивояжера с толстой папкой в руках. Михайлову не к лицу роль базарного зазывалы. У него как-никак высшее инженерное образование.

...Вот он степенно шагает по коридору солидного учреждения. Останавливает первого встречного сотрудника:

— Я импресарио известного московского художника. Могу предложить образцы шедевров...

„Импресарио” и „шедевры” воздействуют на обывателей магически, особенно на тех, кто толком не знает смысла этих слов. И уже в одном из кабинетов на скорую руку оборудуется художественный салон. В центре восседает Михайлов и, как заправский антрепренер, принимает заказы, считает деньги. Между делом ведет просветительную работу:

— Неужели вы не знаете знаменитого художника? Это просто невежество! Его линогравюры украшают лучшие столичные журналы.

Нет, Анатолий Михайлов никого не обманывал. Все правда. Действительно, существует московский художник, не вызывают сомнения подлинники картин. Только вот многие линогравюры почему-то нехорошо „пахнут”. Они явно рассчитаны на нездоровый интерес к ним. Некоторые картинки таят в себе скрытую враждебность нашим социальным устоям.

И напрасно Анатолий Михайлов пытается теперь доказать, что он торгует безобидной малеванной продукцией. Ему сейчас выгодно прикинуться этаким простачком, чтобы не разоблачать всю подпольную фирму. А фирма эта, надо признать, работала четко, со знанием дела. Два года подряд из Москвы поступали на имя Михайлова десятки бандеролей со штампованными изображениями. В обратном направлении текли денежные переводы.

Странно, что ни в одном учреждении никто не потребовал у Михайлова документов, никто не задал закономерный вопрос: почему частное лицо, минуя творческие организации, занимается распространением продукции такого же частника? Нет, Михайлов — не импресарио, а шарлатан. Он не имеет никакого отношения к искусству. Для него это — источник хорошего заработка. А скромная должность кочегара, которую занимает сейчас инженер А. Г. Михайлов в магаданском лесхозе, — просто так, для отвода глаз.

Этого не скажешь о друге и компаньоне Михайлова В. Н. Голубеве. Для Владилена Николаевича должность геолога в СВКНИИ — это не просто так. Молодой научный сотрудник дорожит своим общественным положением, и, должно быть, именно поэтому Анатолий Михайлов явился в редакцию с повинной.

Трудно сказать, кто в магаданской фирме „Самиздат” реализовал больше картинок, — Михайлов или Голубев. Пусть компаньоны сами разбираются.

Нам же известно только одно: Голубев добросовестно выполнял поручения Михайлова. В свободное от работы над диссертацией время будущий ученый обходил своих клиентов с теми же гравюрами „знаменитого московского художника”.

И если „кочегар” Михайлов в общем-то профан в изобразительном искусстве, то его друг Голубев когда-то служил экскурсоводом в картинной галерее, и он-то уж мог разобраться в политической пошлости штампованной продукции.

...Может ли быть так, что человек сам напросился написать о нем фельетон? Как видите, может! Анатолий Михайлов даже подсказал заголовок „Торговцы славой”. К сожалению, такое название не подходит. Друзья-импресарио торговали не славой, а своей гражданской совестью.

Б. Уласовский.

„Магаданская правда”, 10 февраля 1971 г.”

Я толкнул тяжелую дверь и тут же наткнулся на вертухая. Наверно, все-таки на дежурного, а вертухай — это в песнях Галича. И ноги, тоже как в песнях Галича, сразу же сделались ватные.

Я зачем-то промямлил:

— Здравствуйте... — и, все позабыв, как-то сконфуженно замолчал.

Потом немного подумал и вспомнил:

— Моя фамилия... Михайлов... — и, стушевавшись, опять замолчал. Не хватало еще потянуть к правому виску дрожащие пальцы.

Дежурный окинул мою фигуру профессиональным взглядом и, не обнаружив ничего подозрительного, потерял ко мне интерес.

Он сказал мне:

— Пройдите.

После еще одной двери я снова наткнулся на дежурного. Точно в таком же кителе, он повернулся к стене и деловито нажал на кнопку. Совсем как в “почтовом ящике”, когда оформляют пропуск. Только в “почтовом ящике” вместо массивной двери поворачивается вертушка. А вместо молодого человека — с серпом и молотом на бляхе — старуха, но тоже с кобурой.

Над выступом на стене вспыхнул “глазок”, и не успел я толкнуть следующую дверь, как тут же натолкнулся на самого товарища Горбатых. Чуть ли не вприпрыжку он сбежал мне навстречу и, как бы перехватывая из рук дежурного эстафетную палочку, не снижая оборотов, развернулся и в том же ритме вальса продолжил свой спурт.

И вот мы уже поднимаемся с ним по лестнице. Товарищ Горбатых, расправив плечи, уверенно шагает впереди, а я, как-то невольно ссутулившись и соблюдая дистанцию, несколькими ступенями ниже.

В добрые старые времена здесь в глубину земли работал грузовой лифт. А из Нагаевской бухты для удобства перемещения прорыли туннель.

Свернули в коридор. Потом еще раз... И еще... И как-то так пустынно, что даже перехватывает дыхание. Как будто мертвый час.

Товарищ Горбатых вставил в скважину ключ, и мы с ним вошли в кабинет.

Молчаливое табло телефона. Из кнопок, встроенных прямо в стол, чуть ли не целая таблица умножения. Над столом портрет Леонида Ильича.

Товарищ Горбатых уже наполовину лысый, но еще по-спортивному подтянутый. Наверно, соблюдает диету. Предложил мне снять плащ и чувствовать себя как дома.

Осторожно покосившись на стул (а вдруг электрический?), я задумчиво посмотрел на вешалку.

Теперь я у них на крючке.

Сам товарищ Горбатых в штатском, но на вешалке, помимо его офицерской шинели, еще и околыш фуражки. Шинель висит на плечиках.

Товарищ Горбатых опустился за стол и, широко улыбнувшись, поправил на шее галстук.

— Что ж, пора, так сказать, познакомиться и обоюдно, а то мы-то с вами знакомы, а вы с нами — нет. И получается односторонне — не правда ли?

И, неожиданно приподнявшись, точно собрался мне протянуть для объятий ладони:

— Горбатых, Федор Васильевич...

Но, вовремя опомнившись и как бы подчиняясь долгу службы, опять опустился на стул.

Вместо рукопожатия я как-то нелепо закивал. Я еще волновался.

Федор Васильевич уселся поудобнее и, продолжая улыбаться, положил на стол кулаки.

— Ну а теперь, Анатолий Григорьевич, давайте приступим к делу. Я только хочу вас предупредить, чтобы вы ничего такого не подумали, мы ведь понимаем, что оторвали вас от сборов в экспедицию. У людей сложилось не совсем правильное представление о нашей организации, и многие считают, что если мы к нам сюда вызываем, то обязательно, вы меня понимаете, наказываем. А мы вот вас вызвали чисто по-дружески, доброжелательно, и не собираемся вас не только наказывать, потому что наказывать вас еще не за что, но даже и нравоучать; да и человек вы самостоятельный и, как нам известно, мыслящий, вот мы и хотели бы вам оказать, если можно так выразиться, профилактическую помощь. Так что вы должны понять, повторяю, что наше к вам отношение исключительно доброжелательное.

Я молча на него смотрел, а он продолжал:

— Нам, Анатолий Григорьевич, досконально известны все подробности вашей необычайной биографии (тут он достал из ящика папку и, вынув оттуда фотографию с Толиной “Кометой”, словно прикидывая расстояние, подержал ее на прицеле, потом отложил). И мы, конечно, не усматриваем там ничего плохого. Даже напротив — чувствуется, что человек вы незаурядный и ищущий. Но вот людям, мало с вами знакомым, некоторые ваши поступки и повороты кажутся по меньшей мере странными. Так вот, хотелось бы лично от вас услышать, безусловно в порядке, так сказать, обмена мнениями, что вы сами думаете по этому поводу. И тогда, может, нам будет легче разобраться в вашей довольно непростой жизни. Ведь такая уж у нас миссия: разбираться и изучать человеческие судьбы и если требуется, то протянуть человеку руку, помочь ему не оступиться.

В каком-то смущении Федор Васильевич с достоинством замолчал. После такого откровенного предисловия очередь за мной. А сам он теперь весь внимание.