Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 1 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Стой, мотор! Проезду нет! Вылезай!
Студент подошёл и положил руку на руль:
– Мы конфискуем ваш мотор.
Офицер резко:
– Кто это – мы?
– Восставшие. Прошу не раздражать толпы и не вызывать нас на насилие.
Капитан вышел, растерянный.
В автомобиль набилось молодёжи, и тот студент, – и они помчались, непрерывно наяривая сиреной.
Но капитану не дали отойти. Другой студент:
– Теперь вы должны отдать нам шашку.
Капитан потемнел багрово, вскинулся:
– Нет! Это лишит меня чести!
– Но нам необходимо оружие, – аргументирует студент.
Капитан смеривает его и ближних окружающих, наступивших:
– Тогда – убейте меня! Но шашки я не отдам.
Протискивается здоровый солдат и одной рукой упреждает молодёжь:
– Братцы. Ежели офицер отдаст вам шашку – он лишён офицерского звания. Одна шашка вам не пособит, а человек пропасть должен?
– А ты что за заступник?
– Я – сам противу начальства! А офицера в обиду не дам.
Отбил, отпустили.
(Далеко ли?)
* * *На Суворовском какие-то солдаты подошли к офицеру и сорвали с него погоны.
Он отошёл несколько шагов в сторону – и застрелился.
* * *В Преображенском дворе Иван Редченков со своим земляком Митькой Пятилазовым слонялись, выходили через ворота на Суворовский проспект – но там и вовсе гуляла воля, куда хочу туда стреляю.
Целый день никто их не кормил, повара разбежались да и полк растёкся, без команды, кто куда, а новобранцы идти боялись. А морозик за полчаса не брал, а за полдня очень разбирал. А в казарму идти, сказано, нельзя: будто ежели кого там бунтари захватят, то прикончат.
Тут один офицер Преображенский, уже с красной повязкой на рукаве, сжалился над ними двумя и отвёл их в подвал, где была сапожная мастерская, а сегодня тоже никто не работал. С улицы и сюда доникал грохот свободы.
Тут согрелись друзья, только в животе сильно занывало. Поговорили про свои родные мещерские места, делать нечего – хоть и рано, легли меж сапожных заготовок на полу, кожу под головы – и заснули.
* * *Дежурный офицер Измайловского батальона у ворот ответил подошедшим взбунтованным солдатам, что в помещение батальона входить нельзя. Его – закололи тут же в два штыка, стряхнули на землю. (Потом раздели – и голым бросили в чулан).
* * *Юнкера Инженерного училища, гоня занятия с утра и до ночи, почти и не заметили волнений всех этих дней. Стоит Инженерный замок на мысу, на разлиянии Фонтанки и Мойки. Сегодня по ту сторону их обеих много ходили и бушевали с красными бантами и тряся винтовками, разгромили дом министра внутренних дел. Толпились. Пришёл слух, что на училище идёт сапёрный батальон – брать замок и присоединять юнкеров. Юнкерам раздали винтовки (да по два патрона к ним, не оказалось патронов или начальник выдать не хотел), выстроили по всем сторонам против окон.
Сапёры остановились не близко, и в атаку не пошли. У них для атаки не было ни порядку, ни командиров.
112
На Петербургской стороне весь этот день прошёл как лёгкий мирный праздник, всеобщий праздник в будний день. По телефонам через Неву известно было, что происходит, а по мостам не пускали. С Литейной стороны перекинулось на Выборгскую, а сюда ничто. За Невой и за Большой Невкой там всё решалось, стрелялось – а здесь только гуляли большие городские толпы, передавали слухи, а полиции нигде не было видно, и Гренадерский батальон – только у мостов.
Алексею Васильевичу Пешехонову, одному из лидеров партии народных социалистов (партия была теперь такая маленькая, что состояла сегодня почти из одних лидеров), надо было бы непременно писать статью для «Русских записок», с которой он сильно опаздывал, но и дома никак не сиделось, и он то и дело покидал свою статью, надевал шубу с меховым воротником, выходил и прохаживался в публике.
Настроение у людей было возбуждённое, делились сведениями и слухами, охотно заговаривали с незнакомыми от переполнения большою общею радостью. И Пешехонов делил эту радость несказанно. Думал ли он дожить до такого счастливого дня! Все свои пятьдесят лет он только и делал, что шёл и шёл в народ – учителем, земским статистиком, потом и членом Крестьянского (но городского) союза, всё с лозунгом «хлеб, свет и свобода!». И вот – что-то начиналось, наконец? Проснулся народ?
Но вместе с тем его и огорчало, что публика – такова уж наша публика! – только и ограничивалась этим общим любопытством и радостью. А никто не делал никаких попыток прорваться через оцепленья на мостах, присоединиться к восставшим, либо начать решительные действия тут, на Петербургской стороне.
Наконец, в которую по счёту прогулку, уже на закате, увидел Пешехонов на той косой площади, где сходятся Архиерейская, Большая Монетная и Малая Вульфова улицы, – кучку народа человек во сто из рабочих парней, девиц и ребятишек, которая, кажется, возмерилась что-то совершить. А вот что: они подступали, подступали и хотели бы прорвать цепь гренадер, преграждающую путь к их казармам и дальше к Гренадерскому мосту на Выборгскую сторону.
Какой-то молодой рабочий вынул из-за пазухи кусок красной материи, нацепил её на палку и – поднял! и стал звать за тобой остальных, кричать и руками махать.
А молодёжь ещё переминалась и не решалась.
Алексей Васильич ни минуты не колебался: он ощутил волнение того священного момента, который так знаком старым свободолюбцам и который не так часто выпадает на нашу долю. Не сгибаясь под тяжестью шубы, твёрдо ступая в галошах (левую, спадающую, он к счастью распёр бумажкой в носке) – он перешагнул, перешагнул пустое пространство – и уверенно стал под красное знамя рядом с молодым рабочим.
Вид ли его – пожилой, почтенный, но и простоватый, подействовал, или достигнута была раскачка, – но половина кучки тронулась, и Пешехонов в первом ряду!
Однако кто-то и на месте остался. А кто-то – метнулся за угол, опасаясь, что вот тут-то и грянет стрельба.
А хоть бы и грянуло, не обидно погибнуть за народную свободу!
И Пешехонов, гордо запрокинув голову в бобриковой шапке, не отставал от флагоносца, так они и шли рядом, вдвоём.
Всего-то пройти надо было сажен сорок, и не стреляли, даже враждебных движений не было в цепи гренадер, – а кучка растаяла, чувствовалось спиной и косым зрением. Около знамени осталось несколько человек. О, проклятое наше российское рабство!
Пришлось возвращаться, и подбодрять и смелость вдувать в этих молодых людей, и пристыдить. Пешехонов произнёс им небольшую речь, указывая на их гражданский долг.
Гренадеры слышали, не мешали. Они «вольно» стояли, разговаривая в цепи, и с улыбками кивали друг другу на демонстрантов. И молодой офицер прохаживался мимо цепи, ничего не командовал.
И даже такую цепь эта молодость не решалась прорвать! О tempora, о mores! О, как же низко упал боевой дух поколения!
Уже не так знаменосец, как Пешехонов повёл этих молодых рабочих второй раз, и третий, и четвёртый, – и каждый раз отставали, пятились, сворачивали, не выдерживали. Уже все его тут узнали и звали «батей».
Наконец он предложил такой манёвр: несколько смелых, которые всё время доходили, пусть составят руками цепь позади робких и так поведут их и удержат от бегства.
Увы, и это не помогло: прорвали не впереди, а своих позади и разбежались. Не могли выдержать приближения к вооружённому строю!
Уже солдаты пожалели Пешехонова и при его близости шептали ему: «Да пусть идут!… Мы препятствовать не будем… У нас и ружья не заряжены!»
Но – тщетно… Уже и красный флаг куда-то убрали.
Всё это так надоело Пешехонову, так глубоко оскорбило его, что он, уже никого не дожидаясь, ни на кого не оглядываясь, пошёл просто один, через строй, даже отчасти и желая мучительной смерти, чтобы горько устыдить струсивших.
И что же? Гренадеры не шевельнулись, и Пешехонов беспрепятственно прошёл сквозь их цепь – и дальше, дальше, мимо старинных желтокаменных казарм с колоннами – и даже до самого Гренадерского моста – и никто его не задержал и не окликнул.
И вот он уже стоял перед самым мостом, а перед ним – новая цепь гренадеров, которая, может быть, тоже бы его пропустила.
Но – горько ему стало, он увидел во всём этом случае рельефный символ, в нескольких фигурах выражающий всю русскую историю.
И он повернул назад.
А близ казарм уже была часть его демонстрантов – по его стопам и они решились. И тут уговаривали гренадеров бросать казармы, идти на улицу.
Там был часовой у ворот, но он не препятствовал демонстрантам войти во двор. С любопытством и Пешехонов туда пошёл. Во дворе была масса солдат, и сновали офицеры при оружии – и никто не выражал враждебности к вошедшей кучке, хотя она опять развернула красное знамя.
Тогда Пешехонов набрался смелости, возвысил голос – и потребовал освободить всех узников полковой тюрьмы.