Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей - Дмитрий Евгеньевич Сагайдак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Третий допрос: начался знакомыми мне словами: «Докажите, что вы не агент Врангеля». Следователь был в дурном настроении, он сказал, что я упрям и это может меня погубить, контрреволюция не хочет разоружаться, а пролетариат не повторит ошибок Коммуны.
Я решил, что меня расстреляют. Прошёл ещё один день и неожиданно меня освободили».
Это произошло с писателем И. Эренбургом в 1920-м году, вскоре после его возвращения из Крыма через меньшевистскую в то время Грузию.
* * *
Что же изменилось за двадцать восемь лет?
Разве только то, что меня «неожиданно» не освободили, а «осудили». Разница довольно ощутимая. В остальном же аналогия полная, если не считать того, что мне даже не предлагалось доказать, что я «не занимался контрреволюционной деятельностью и никогда не был троцкистом», то есть, что я «не верблюд».
ПОКРОВСКАЯ ТЮРЬМА
Ничто так не унижает, как бесправие. Есть что-то позорное в том, что тебя караулят, ведут под автоматами, подгоняют окриками, как скотину.
Недалеко от Орехово-Зуева, примерно в четырёх километрах от железной дороги, расположен городок Покров. В нём и населения-то всего четыре-пять тысяч человек. А всё же он знаменит. Не промышленностью, не памятниками старины, а самой вместительной тюрьмой.
Утром следующего после суда дня меня на машине привезли в эту «достопримечательность» городка.
Всё, что присуще одной тюрьме является достоянием каждой. В каком бы пункте нашей с траны она ни располагалась. И Покровская тюрьма не являлась исключением, конечно, при беглом, не изучающем взгляде.
Те же обыски, густонаселённые камеры, волчок, кормушка, двадцатиминутные прогулки, баланда, надзиратели. И всё же свои индивидуальные особенности имеют место быть в любой из них, в том числе и в Покровской.
Во всех камерах — деревянный пол, каждый заключённый имеет в своём пользовании замызганное подобие тюфяка, разрешаются передачи и даже свидания.
Последнее, очевидно, является данью времени и было введено повсеместно, за исключением следственных тюрем, вроде Лубянки и Лефортова.
В камере плотность «населения» превышает даже тюремные нормы 1937-го года. Люди на нарах не помещаются, многие, пожалуй, большая половина, живёт под нарами. Состав камеры резко отличается от состава 1937-го года.
Относительно небольшой процент осуждённых по 58-й статье, то есть чистых «политиков-фашистов». В основном, это люди со вторым сроком. Очень много, добрая половина — «изменников Родины» — людей, побывавших в немецком плену, а заодно и в фашистских лагерях смерти, на оккупированной территории, насильно вывезенных в Германию. Подавляющее большинство из них уже имеют значительные сроки, часть осуждены к каторге.
С этим термином я столкнулся впервые. Знал из книг о царской каторге, о Сахалине, но о советской каторге до этого никогда не слыхал. Что она из себя представляет мне неведомо, не знали о ней ничего и сами «каторжане».
«Изменники», несмотря на то, что были осуждены по тягчайшему пункту 58-й статьи, клички «фашист» не имели. Блатные их явно побаивались и, как мне показалось, относились к ним даже с некоторым уважением. Да и немудрено — перед ними были люди, прошедшие горнило войны, пережившие Освенцим, Майданек, Бухенвальд, имевшие ранения, многие с протезами руки или ноги.
Полицаев, старост, бандеровцев в камере Покровской тюрьмы я не видел. С ними вплотную столкнулся несколько позже, и не в тюрьме, а уже в лагерях. А отношение к ним всего населения лагеря, в том числе и отпетых уголовников, было презрительным, явно враждебным и гадливым. И они как-то легко распознавались, им трудно было скрыть своё подлое лицо.
— Заткнись, гадина, немецкая шлюха, подстилка! — обрывали недовольного или возмущавшегося лагерными порядками полицая.
— Молчи, падло, дыши в тряпочку да помалкивай, раз оставили жить! — говорили власовцам, бандеровцам.
Наконец, была большая группа воров, грабителей, рецидивистов, убийц со своими вожаками-законниками, со своими нравами и дикими обычаями — свирепой и азартной игрой в карты на передачу, на костюм соседа, на жизнь человека, с похабной руганью, игрой в «жучка», импровизированными судами над провинившимися, приведением приговоров этих «судов» в исполнение, часто со смертельным исходом, смехом, болтовнёй, рОманами, похвальбой, песнями.
Немало попавших по первости — за расхищение социалистической собственности и за нарушение законов по проведению денежной реформы и отмене карточной системы.
Питание ограничивается шестьюдесятью граммами сырого хлеба, одним кусочком сахара, черпачком баланды, тремя-четырьмя столовыми ложками жидкой овсяной каши-размазни на обед, и той же каши и в тех же количествах, вечером.
Мизерность питания объяснялась, по всей видимости, двумя причинами — воровством обслуги и тем, что состав тюрьмы, в подавляющем большинстве, из местных жителей, еженедельно получающих продуктовые передачи. Последнее обстоятельство сдерживало негодование рецидивистов, так как львиная доля передач попадала к ним и они сами обходились без баланды и каши, чем пользовались те, кто передач не имел. Таким образом, оказывалось, что «и волки сыты и овцы целы».
Разместился я под нарами, хотя мне, как «ветерану», уже хлебнувшему горя, предлагали место на нарах. Памятуя Бутырскую тюрьму, я всё же предпочёл «партер» — тут и свободнее, и от надоедливого «волчка» подальше. А наличие тюфяка создавало некоторый, конечно условный, комфорт.
Прогулка здесь проводилась на большом дворе одновременно нескольких камер — человек по триста в партии. Можно было ходить, сидеть, глядеть на небо, размахивать руками, разговаривать. Можно было курить, жевать, просто стоять на одном месте. И так минут двадцать, а то и полчаса.
На третий день, сразу после утреннего чая-завтрака — кружки кипятка с сахаром вприкуску, загремел засов, как везде с визгом и с крежетом открылась дверь.
— Кто из вас тут есть слесарь?
— Я, гражданин начальник, — не думая, как-то машинально отозвался я.
— Выходи без вещей, пойдёшь на хоздвор, в баню, там часы остановились — починишь! Хотелось сказать, что это дело не слесаря, а часовщика. Но так надоела камера, так осточертел галдёж, ругань, вонь, что язык прилип к гортани. Молча вышел «на коридор» через раскрывшуюся решётчатую дверь в решётчатой же стене, «проследовал» за лейтенантом на хозяйственный двор.
…Ни одних часов в жизни я не исправил. Все попытки, а таковые имели место быть, оканчивались обычно полным моим поражением. Остановившиеся часы (таких случаев было два) мною полностью разбирались, тщательно промывались все детали. Начиналась кропотливая сборка. Винтики вырывались из пинцета. ()си не попадали в свои гнёзда, и
