Восстание декабристов. Мифы и правда о 14 декабря 1825 года - Владимир Андреевич Брюханов

В контексте прошедших событий 14 декабря ответ выглядел достаточно правдоподобным: плану не откажешь в разумности, а его практическая реализация сорвалась неудачей при исполнении пункта 2. Следствие, не желавшее копать в этом направлении более подробно, вполне удовлетворилось. Почему-то по сей день и историки предпочли не заметить, что Муравьев безбожно врал.

В сентябре 1825 года (если не много раньше) он имел основания считать свой труд законченным, хотя совершенствовать текст, как известно, можно до бесконечности. Его поведение (к его анализу мы еще вернемся) по отношению к проекту Конституции в это время выглядит как поведение вполне удовлетворенного и сделавшего свое дело человека. Нисколько его не обеспокоили и события, происходившие с конца ноября и завершившиеся попыткой его коллег осуществить пункт 2 разработанного им плана.

А ведь поводов для беспокойства было более чем достаточно: как же осуществлять пункт 2, если не выполнен пункт 1? А ведь не известно ни малейших попыток даже постановки вопроса о том, чтобы размножить текст муравьевской конституции! Этого просто не собирались делать ни Муравьев, ни его коллеги. Следовательно, их всех вполне удовлетворял проект конституции всего в нескольких экземплярах.

Следствию достался только один, оказавшийся в бумагах С.П. Трубецкого; это, скорее всего, черновой экземпляр одного из первоначальных вариантов проекта. Идя навстречу пожеланиям следователей, Муравьев, сидя в камере, восстановил по памяти и заново написал еще один экземпляр. Его содержание вполне согласуется с еще одним черновиком, ранее хранившимся у А.А. Пущина и извлеченного последним из едва не забытого тайника у П.А. Вяземского только в 1857 году. Эти три экземпляра оказались и в распоряжении историков.

Сколько-то (сколько?) экземпляров было уничтожено или спрятано (а позже не обнаружено) держателями после 14 декабря — на следствии говорилось еще о двух, возможно — трех экземплярах; Муравьев, в частности, заявил, что сжег свой собственный. Даже если бы экземпляров было раз в десять больше, это все равно не годилось для массовой пропаганды, о которой показывал Муравьев!

И вот при таких обстоятельствах Муравьев осенью 1825 года не испытывал ни малейшего беспокойства за сохранность своего труда — дела всей своей жизни. Да ведь даже не честолюбивый политический деятель, а самый жалкий графоман так себя вести не будет!

Следовательно, конституция Муравьева предназначалась совсем для иных целей, а беловые экземпляры (один или несколько), не дошедшие ни до следствия, ни до историков, хранились где-то в таких условиях, что по крайней мере до 14 декабря Муравьеву действительно не нужно было опасаться за их судьбу.

Для чего вообще может существовать единственный экземпляр проекта конституции? На этот вопрос есть естественный ответ: для подписи, после которой он перестает быть проектом и становится настоящей конституцией!

В истории России был случай, когда это едва ни произошло — при воцарении Анны Иоанновны: царица вместо подписи разорвала лист обязательств по введению конституции, поднесенный вельможами. Похоже, новая попытка предстояла России в 1825 году, но тоже не получилась.

Показания Рылеева, приведенные выше, о том, что введение муравьевской конституции предполагалось в результате восстания 14 декабря, если и соответствует их намерениям, то не подтверждается никакими практическими планами на этот день и, тем более, никакими действиями заговорщиков — за исключением все тех же пресловутых криков: «Конституция»! Во всяком случае, в их руках не было ни одного экземпляра Конституции, подходящего для торжественной подписи — и это их нисколько не смущало! Даже проект манифеста об изменении образа правления Штейнгель принялся сочинять второпях в последний момент — и это после почти десятилетия существования заговора!

Понятно, что заранее Никита Муравьев и его единомышленники расчитывали на совершенно иной практический сюжет: конституция предназначалась для высокого начальства, способного довести теоретические изыскания до практического применения! Не исключено, что это в конце концов понял и Пестель, в 1824 году настойчиво пытавшийся продвинуть конкурирующий вариант.

В 1817–1820 годах Александр I пресек участие дворянства в обсуждении судеб России: проекты его ближайших сподвижников были засунуты под сукно, а отношение ко вновь возникавшим было таково, что истребило малейший энтузиазм в данном направлении.

В 1820–1822 годах страхи Александра пред возникшей, казалось бы, активизацией заговорщиков были столь велики, что потребовали титанических усилий Милорадовича, чтобы затушить скандал, успокоить императора и спасти ядро заговора.

В 1822–1824 годах сохранялась пауза, официально сопровождаемая полным запретом на заговорщицкую деятельность. Долго так продолжаться не могло.

Спасенные от репрессий заговорщики тоже были людьми. Большинство отходило от политической деятельности, убедившись в ее бесперспективности — и это было весьма понятно. Лишь ничтожное меньшинство во главе с Никитой Муравьевым довольствовалось собственными теоретическими разработками и безропотно ждало обещанных изменений к лучшему — ниже мы покажем, как к их возможному наступлению отнесся сам Муравьев!

Немногие деятели третьей категории (Пестель, Рылеев, Сергей Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин и т. д.) продолжали гореть энтузиазмом, вербовали новых сторонников и поддерживали постоянную угрозу разоблачения и провала, хотя в 1821–1822 годах Милорадович, Киселев и Ермолов сделали все возможное, чтобы их унять.

На распутьи, как легко понять, оказался и сам Милорадович.

Напомним, что то была эпоха крепостного рабства. Одни магнаты держали у себя целые фабрики и заводы с крепостными администраторами, инженерами и рабочими, другие — собственные театры с крепостными режиссерами, драматургами и актерами, а вот Милорадович по собственной воле и под давлением обстоятельств оказался как бы владельцем целого частного политического заговора!

Владел он им, понятно, не на правах частной собственности, и большинство заговорщиков не подозревало даже о наличии такой зависимости, но власть его была фактически не меньшей, чем у других рабовладельцев над своей крещеной собственностью! Во всяком случае, он всегда мог засадить заговорщиков в кутузку, хотя бы за нарушение положения от 1 августа 1822 года. Сходство усиливается и характером юридической ответственности: если по закону крепостные никак не отвечали за действия своего владельца, то последний полностью обязывался перед властями за их законопослушное поведение! Вот и Милорадович более, чем кто-либо другой, нес ответственность перед Александром I и за себя, и за подопечных! Так же,