Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман

выезда новоявленного Патриота из Петербурга. Эту дату в автографе первые публикаторы главы прочитали как «июня 3 числа». Бродский в своем комментарии счел необходимым добавить год действия – 1821. Набоков отметил, что это «день после именин Пушкина», далее указал на «любопытное совпадение» дат в строфе Пушкина и в «Послании» Поупа (1738), а в конце своего комментария добавил: «Не знаю, почему, установив дату „июня 3 числа“ в Акад. 1937, Томашевский ставит „июля 3 числа“ в Сочинениях 1949 и 1957»[410].

Между тем как раз в VI томе Академического издания 1937 года была исправлена ошибка прежнего чтения – в рукописи Пушкина действительно стоит: 3 июля.

Странным образом исследователи и комментаторы оставили без пояснения эту очень значимую дату. Ведь при переводе с юлианского календаря, принятого в России, на европейский григорианский календарь, при их разнице в 11 дней для XVIII века, получается 14 июля – исторический день взятия и разрушения Бастилии, начало Французской революции. Пушкин мог, перебеляя черновик после 1825 года, заменить третье июля, например, на пятое, но он этого не сделал – как будто в память о не свершившейся вероятности судьбы Онегина, которую он мог предполагать в начале работы над романом[411].

Мы не знаем самых ранних черновиков главы «Странствие». Дошедшие до нас тексты, судя по принятой ныне хронологии работы Пушкина над романом, создавались с 1827 по 1829 год. Однако установлено, что сначала странствие Онегина по России предполагалось в седьмой главе: туда Пушкин переносил из четвертой главы строфы о пребывании Автора в Одессе, где он встретился с Героем.

При такой композиции романа тщетные поиски Онегиным Святой Руси стали бы параллелью походам в его имение Татьяны, пытающейся разгадать, кто Евгений – «ангел иль надменный бес».

Попутно отметим, что странствие Героя оказалось бы в начальной главе тогда еще не отмененной «второй части» романа.

Если согласиться с предположением Лотмана, что после декабря 1825 года на роман влияло стремление Пушкина к «примирению с действительностью», то можно представить себе и новую цель странствия Онегина по России: он мог бы стремиться обрести Отечество и найти свое место в нем.

Этим можно объяснять пересмотр, например, «московской строфы», где вместо исторических воспоминаний Героя о Смутном времени появились его впечатления от современной жизни старой столицы[412].

Значит ли это, что Пушкин изменял хронологию действия – переносил странствие Героя из эпохи Александра в эпоху Николая?

Рукописи не подтверждают этого предположения. Помимо датировки строф «Одессы» (временем южной ссылки Пушкина), ему противоречит и направление переработки других строф «Странствия». Намеченные в черновиках историко-мифологические мотивы «остановок» Евгения, уместные в контексте идеологии заговорщиков, последовательно заменяются картинами современными – часто сатирическими, но новые мотивы никак не привязаны к приметам того или иного царствования. В последних двух главах нет и намека на то, что Онегин нашел свое место в изменившемся государстве, в «смирившемся» с обстоятельствами обществе или хотя бы в узком круге друзей.

Возможно, до путешествия Пушкина в Закавказье в 1829 году еще могла предполагаться вторая часть романа: военная карьера безнадежно влюбленного Онегина и его гибель на Кавказе – после объяснения с замужней Татьяной. О такой вероятности судьбы Героя свидетельствовал Михаил Владимирович Юзефович со слов Пушкина[413]. Но самовольная «творческая командировка» поэта принесла полное разочарование в российско-турецкой кампании, лишенной высокой нравственной цели и исторического смысла. Под началом бездарных николаевских генералов не могла бы реализоваться ни одна из вероятностей судьбы Евгения Онегина, кроме физической гибели от случайной пули[414].

Видимо, после возвращения из Закавказья Пушкин отказался от второй части в шести главах и перестроил «форму плана» всего романа на три триады – девять глав. Странствие Онегина было перенесено в восьмую главу и дало ей название. Перебеляя ее строфы, Пушкин не позволил Герою пересечь Кавказский хребет («конвоем окружен / Во след за пушкою степною» – намечалось в черновике[415]), а отправил его через Крым в Одессу. Оттуда Герой, окончательно утративший иллюзию о реальности Святой Руси, возвращался в столицу.

Само охлаждение после горячки иллюзорного мифа получало новый, уже не зловещий смысл: оно стало переходом из мнимой влюбленности в подлинную любовь Онегина к реальной Татьяне.

Иронические обертона в описании влюбленного Героя не мешают Пушкину показать, что воскресшие к жизни чувства Онегина возрождают в нем природное доброе начало. Письмо Онегина Татьяне – такой же шедевр эпистолярной любовной лирики, как и ставшее хрестоматийным письмо Татьяны Онегину. Сочиненное в самом конце работы над романом, «зеркальное» письму Татьяны и «симметричное» к определению Героя как «гения. науки страсти нежной» в первой главе, оно обнаруживает, что теперь Онегиным движет уже не «наука», а искренняя страсть – настоящая, зрелая любовь.

Но показательно, что Пушкин, завершая пятую и шестую главы после 1825 года, не убрал из текста вещие мотивы, сохранявшие следы раннего замысла романа. Среди них особое значение имели те образы во сне Татьяны, которые пророчили ей трагическую гибель.

Когда в 1828 году обе главы были напечатаны с ремаркой «Конец первой части», Пушкин, скорее всего, еще не определил вероятные судьбы героев в новых обстоятельствах. И можно предполагать, что вторая часть из шести глав сохраняла бы принцип гармонической симметрии в композиции целого романа – в ней должны были как-то отозваться грозные предвестья сновидения.

«Неожиданное» замужество Татьяны сделало ненужной вторую часть и, казалось бы, отменило зловещие предсказания сна. Но Пушкин смог и в новой фабуле использовать двойственность толкования мотивов сновидения:

• переход с медведем через ручей сулил не только смерть, но и замужество;

• князь N., по признанью Татьяны, «прекрасный человек», то есть Агафон;

• окрик Онегина «Мое!», спасший Татьяну от притязаний чудищ, и его нежный жест «склоненной головы» остались как предвестие настоящей любви – без тех трагических обстоятельств, которые могли бы разыграться при ином развитии истории страны и сюжета романа.

Даже гротескный пир чудищ в лесном шалаше «отразился» не только в празднике именин у провинциальных дворян Лариных, но и в рауте чопорного аристократического салона. В блестящем высшем свете, который тяготит Татьяну, вдруг возникают странные, казалось бы, отголоски приснившейся Преисподней (курсив мой. – Н. К.):

Вся эта ветошь маскарада,Весь этот блеск, и шум, и чад…

В финале фабулы выяснится подлинный трагизм судьбы невозмутимой княгини: Татьяне предстоит жить в верности супругу, но с прежней любовью к Онегину в душе, ей суждено оставаться в постылом «вихре света» с тоской о «бедном жилище» Лариных.

Поразительным образом Пушкин, изменив и план романа, и обстоятельства фабулы, сумел сохранить в композиции «зеркальность» и других мотивов:

• в строгом монологе замужней Татьяны отозвались «суровые» наставления Онегина «смиренной девочке»;

• в величавой светской даме в миг «немых страданий» воскресла «Простая дева, / С мечтами,