Русская классика, или Бытие России - Владимир Карлович Кантор

против либеральных концепций «чистого искусства», Скабичевский как бы в подтверждение идей революционнодемократической критики, что искусство должно воспроизводить жизнь, объяснять ее и выносить ей приговор, ставит искусство в зависимость от идей художника, по сути дела обрубая две первые и переосмысляя последнюю формулу: «Искусство есть ничто иное, как более могучее средство, чем какое-либо другое, к отражению различных комбинаций впечатлений, представлений и идей. Из всего этого следует… вывод, что так как искусство есть только отражение впечатлений, представлений и идей, то очевидна полная зависимость его от широты и глубины развития этих идей» (Скабичевский, 1, 69). Таким образом, искусство выступает у него не как средство постижения мира, «конечных причин» бытия, а (вполне в позитивистском духе) лишь как проводник некоей суммы идей, которые являются результатом «позитивного опыта», постигающего внешние связи между явлениями. А поскольку сущность вещей человеку постигнуть не дано, то и искусство не должно притворяться и обманывать людей, что способно якобы проникать в глубь предмета, и тогда никому «и в голову не будет приходить мысль о бесцельности и ничтожестве искусства» (Скабичевский, 1, 69). Скабичевский считает, что его представление о пользе искусства гораздо реалистичнее, чем у его предшественников.

Один из основных вопросов художественного мировоззрения – это, как известно, вопрос об идеале. Проблема необходимости общественного и эстетического идеала всегда была в центре внимания и Чернышевского, и Добролюбова, и Писарева. Скабичевский не интересуется этой проблемой, или, точнее, и интересуется, и постоянно ставит ее, но с отрицательным знаком.

6. Ирония разночинца

Для Скабичевского обсуждение «вечных вопросов», мечтательность, стремление к идеалу суть порождение того человеческого типа, который выявила дворянская литература 40—60-х годов, – рефлектирующего героя, по Скабичевскому, «барина», живущего в праздности, избавленного от нужды и в силу этого не замечающего противоречий окружающей жизни. Он не приемлет этот тип со всем пафосом бедного разночинца, где бы и как бы он ему ни встречался, поскольку, как ему кажется, этот представитель «образованного меньшинства» слишком изолирован и не видит реального состояния русской действительности. «Когда появились на сцену Онегины, Печорины, Рудины, Лаврецкие и проч., тогда по этим именам начали судить и умозаключать о жизни и характере не только русского человека вообще, но даже всего славянского племени, как будто все славянское племя состояло в то время из нескольких тысяч говорунов, читавших Гегеля от нечего делать» (Скабичевский, 1, 123). Он исходит из того, что русское общество в целом далеко еще не доросло до разумного понимания идеалов и философских систем, находясь еще в полуварварском состоянии: «Какие светлые идеи ни предложите вы обществу, склад ума и жизни которого продолжает еще быть средневековым, путающимся в узких, отвлеченных моральных вопросах, общество сейчас же ваши идеи переработает сообразно складу своего ума, и вы их совершенно не узнаете в этой переработке» (Скабичевский, 1, 159).

Именно поэтому он с такой плохо скрываемой насмешкой рассказывал (на правах старого приятеля, всего через год после смерти критика) в статье о Писареве, как тот, начиная с юности, предавался самым необузданным мечтаниям и погоням за всевозможными идеалами вкупе со своими дворянскими друзьями: «Мечтателям нашим казалось, что в каждую минуту вся природа человека должна быть устремлена к одному – к нравственному самосовершенствованию, к воплощению в своей особе идеала истинного христианина; каждое произнесенное слово должно иметь высшую цель и значение, а за каждым бесполезным разговором следовали угрызения совести» (Скабичевский, 1, 151). И в дальнейшем своем развитии, полагает Скабичевский, Писарев не замечал реальной жизни, а был «моралистом, в самом тесном смысле этого слова. Для моралистов не существует таких обстоятельств и условий, которые они признавали бы неотразимыми в том или другом случае» (Скабичевский, 1, 197). Протестуя против вневременных, как ему казалось, моральных требований, утверждая, что человек прежде всего определяется средой, Скабичевский призывал молодое поколение «идти далее от писаревского идеализма[602] к истинному реализму, от вопросов индивидуально-нравственных к общественным, к изучению жизни в связи со всеми ее условиями» (Скабичевский, 1, 218).

Писареву Скабичевский противопоставляет Добролюбова, причину глубины и силы которого он видит в его происхождении (несложно заметить, что он, говоря о Добролюбове, рисует свой социальный автопортрет): «Родители его принадлежали, по своему положению и состоянию, вполне к среднему кругу непривилегированной среды – т. е. были далеки как от беспомощной нищеты мелкого мещанства, так и от избытка купеческого круга. Центральное положение этой среды между богатством и нищетой, привилегированными и низшими классами общества, представляет ту выгоду, что человек, находясь в таком центре, имеет сношения с различными слоями общества, приучается изучать эти слои, сравнивая их друг с другом, и усвоивает, таким образом, вполне определенные и реальные понятия об их отношениях один к другому» (Скабичевский, 1, 527–528).

Иными словами, он себя видит в центре, который позволяет оценить подлинной ценой все слои. Наиболее близки ему, как несложно догадаться, писатели из бедных разночинных слоев (Ф. Решетников, А. Левитов и др.), о них он пишет с той силой сопереживания и психологического проникновения, которое превращает его статьи в художественную прозу, лирическую исповедь. Для него писатель-разночинец – близкий союзник, исповедующий те же ценности, в отличие от писателя-дворянина, который лишь из снисходительности обращался к мелкому люду. Говоря, что 40-е годы внесли в отношение к народу идею гуманности, он с болью и иронией замечал: «Но как понимало общество эту гуманность? Синонимом гуманности сороковых годов следует поставить не братство, а снисходительность. У избранной натуры начали отрицать право попирать и давить мелюзгу ради широты полета титанической фантазии; додумались наконец, что хотя мелюзга и не имеет возвышенных стремлений, но, во всяком случае, и ей доступны чувства боли, когда ее бьют. Додумались и до многих других необыкновенных открытий, например, до того, что мелюзга способна любить, да мало того, что просто любить, а представьте себе, нежно таять, томиться и даже умирать в порывах нежной страсти. Тогда мелюзга вошла в моду» (Скабичевский, 1, 258). Однако эта «снисходительность» вызывает только раздражение и плохо скрытую неприязнь у критика. Только тот писатель может изобразить жизнь «мелюзги», у которого каждая строка «была пережита, вымучена не одним задеванием симпатических струн его сердца, но и личным тяжким опытом», только в этом случае перед читателем «не поэзия гуманного сочувствия и сострадания, а поэзия личного горя» (Скабичевский, 2, 306). Когда вчитываешься в тексты критика, то понимаешь, что говорят в нем не голая идея и рассудочность, а собственная боль, пережитые оскорбления, ущемления личности мелкого по социальному положению человека, словно слышишь голос героя Достоевского. Скабичевскому, например, понятно, когда Палагея Горюнова из романа Ф. Решетникова «Где лучше» в поисках труда, который сделал